Сочувствующий

Его вдове я сказал: я обещал вашему мужу, что, если возникнет нужда, обязательно позабочусь по мере сил о вас и о ваших детях. Все остальное, о чем я рассказал, было правдой: мое путешествие на Филиппины, настоящий или мнимый несчастный случай и доставшаяся мне за него награда, половину которой я и вручил ей в конверте. Она стала вежливо отказываться, но мой совет подумать о детях сломил ее сопротивление. После этого мне не осталось ничего другого, кроме как уступить ее настояниям и пойти смотреть на вышеозначенных детей. Они были в соседней комнате – спали, чем и должны заниматься все хорошие дети. Я на них не нарадуюсь, прошептала она, стоя со мной рядом. Только они и поддерживают меня в эту тяжкую пору, капитан. Думая о них, я меньше думаю о себе и о моем дорогом, любимом муже. Они прекрасны, сказал я, солгав и не солгав одновременно. Они были прекрасны для нее, но не для меня. Не скрою, что я не слишком горячий поклонник детей: я сам был одним из них и еще тогда убедился в том, что меня и всю нашу братию в основном презирают. В отличие от многих, я никогда не стремился к самовоспроизведению, намеренному или случайному, поскольку мне с лихвой хватает себя самого и в одном экземпляре. Но эти младенцы, которым не исполнилось и года, еще не ведали о своей вине. Лица этих маленьких спящих чужаков выдавали в них пугливых, беззащитных новых эмигрантов, только что изгнанных в наш мир.

Единственное мое преимущество перед этими близнецами заключалось в том, что у меня в детстве был отец, который мог сообщить мне о моей вине, а у них его не было. Мой отец проводил уроки для детей своей епархии, и мама велела мне их посещать. В его классе я познакомился с Библией и историей моего божественного Отца, со славными деяниями своих галльских предков и катехизисом католической церкви. В то время, когда мои лета можно было пересчитать по пальцам двух рук, я был наивен и не знал, что этот отец в черной сутане, этот святой человек, потеющий в своем противоестественном одеянии, дабы спасти нас от наших тропических грехов, еще и мой собственный отец. Позже этот факт заставил меня по-новому отнестись ко всему, что я от него услышал, начиная с самой базовой доктрины нашей веры, вбитой в головы нашего взвода юных католиков моим отцом, когда он расхаживал перед нами, читая по губам наш коллективный ответ:

В. Как именуется грех, который мы унаследовали от наших прародителей?

О. Грех, который мы унаследовали от наших прародителей, именуется первородным грехом.

Самый важный для меня Вопрос, не дававший мне покоя, был связан с этим первородным грехом, ибо касался установления личности моего отца. Ответ на него я получил в одиннадцать лет, и поводом к этому послужил инцидент, разыгравшийся после воскресной школы на пыльном пятачке земли около церкви – на той территории, где мы, дети, часто воспроизводили друг на дружке разнообразные библейские злодеяния. Когда мы смотрели, как импортный отцовский бульдог обрабатывает в тени эвкалипта свою скулящую партнершу – язык болтается, огромный розовый шар мошонки так и ходит ходуном в завораживающем ритме, – один из моих более информированных сверстников решил добавить к этому уроку полового просвещения свой комментарий. Кобель и сука – это нормально, сказал он. Но такие – тут он обратил на меня палец и презрительный взор, – такие, как он, получаются, когда то же самое делают кошка с собакой. Всеобщее внимание переключилось на меня. Я стоял точно в лодке, отплывающей от берега, где остались они все, и видел себя их глазами: ни собака ни кошка, ни человек ни зверь.

Собака и кошка, сказал мне этот маленький шутник. Собака и кошка…

Когда я ударил шутника по носу и оттуда потекла кровь, он умолк, ошарашенный, на миг скосив глаза в попытке оценить ущерб. Когда я ударил его по носу вторично, кровь хлынула ручьем, и на сей раз шутник закричал в голос. Я продолжал наносить удары, двигаясь от его ушей к щекам, потом к солнечному сплетению и плечам, в которые он старался спрятать голову, когда упал наземь и я упал поверх него. Наши товарищи столпились вокруг, и под их вопли, свист и хохот я молотил его, пока у меня не заныли кулаки. Ни один из этих свидетелей не заступился за шутника, и я наконец остановился сам, когда его рыдания стали походить на сдавленный смех человека, только что услышавшего самый уморительный на свете анекдот. Когда я поднялся на ноги, вопли, свист и хохот утихли, и на восхищенных лицах этих маленьких садистов я увидел если не уважение, то страх. Я пошел домой в смятении, стараясь понять, что же именно я узнал, не в силах облечь это в слова. В моем мозгу не находилось места ничему, кроме непристойной картины: собака, взгромоздившаяся на кошку, но не с обыкновенной кошачьей мордой, а с лицом моей матери. Это было так невыносимо, что, придя домой и увидев ее, я разревелся и выложил все, что со мной случилось.