Сочувствующий

Возможно, эта резкость была просто чертой ее характера, поскольку выглядела она как бюрократ наихудшей породы – амбициозный, начиная от аккуратной квадратной стрижки до аккуратных, коротко подстриженных ногтей и аккуратных практичных туфелек. А может, все дело было во мне, все еще выбитом из колеи как смертью упитанного майора, так и видением его отрубленной головы на свадебном банкете. Эмоциональный осадок того вечера сработал как капля мышьяка, которую уронили в стоячий пруд моей души: на вкус ничего не изменилось, но во все проникла отрава. Так что, возможно, именно поэтому, вступив в мраморный холл, я тут же заподозрил, что причина ее поведения – моя национальность. Должно быть, глядя на меня, она видела мою желтизну, мои чуть узковатые глаза и тень дурной славы восточных гениталий, тех якобы микроскопических мужских причиндалов, что высмеивались полуграмотными художниками на стенах многих общественных уборных. Пусть я был азиатом лишь наполовину – если речь идет о расе, в Америке действует принцип “все или ничего”. Или ты белый, или нет. Любопытно, что в студенческие годы я никогда не ощущал себя неполноценным в этом смысле. Я был иностранцем по определению, а значит, ко мне следовало относиться как к гостю. Но теперь, когда я превратился в нормального американца со статусом ПМЖ, водительскими правами и картой социального обеспечения, Вайолет по-прежнему считала меня иностранцем, и эта несправедливость саднила, как глубокая царапина на коже моей самоуверенности. Может, я просто подцепил паранойю, этот всеобщий американский недуг? Что если Вайолет была поражена дальтонизмом, сознательной неспособностью отличать белый от любого другого цвета, – единственным дефектом, который американцы хотят иметь? Но, глядя, как она шагает по натертому до блеска бамбуковому паркету, далеко обходя смуглую горничную, обрабатывающую пылесосом турецкий ковер, я понимал, что такое просто невозможно. Мой безупречный английский ничего не значил. Даже слушая мой голос, она все равно смотрела сквозь меня или видела вместо меня кого-то другого – очередного восточного кастратика из тех, чьи образы выжжены на сетчатке всех любителей голливудского ширпотреба. Я говорю о таких карикатурах, как Фу Манчу, Чарли Чен, его Сын Номер Один, Хоп Син – это ж надо, Хоп Син!

 – и тот зубастый, очкастый япошка, которого не столько сыграл, сколько спародировал Микки Руни в “Завтраке у Тиффани”. Это выглядело до того оскорбительно, что даже развенчало в моих глазах поначалу непобедимо соблазнительную Одри Хепберн – ведь как ни крути, а она молчаливо потворствовала этой гнусности.

Усевшись напротив режиссера в его кабинете, я уже внутренне кипел от воспоминаний обо всех этих прежних обидах, хотя внешне сохранял спокойствие. С одной стороны, я попал на встречу со знаменитым творцом авторского кино – я, некогда рядовой обожатель этого искусства, по субботам регулярно блаженствовавший в полумраке дневного сеанса, чтобы затем выползти, моргая, на солнечный свет, ослепительный, как люминесцентные лампы родильной палаты. С другой, я только что прочел сценарий, озадачивший меня не обычными спецэффектами вроде грандиозных взрывов и кровавой каши, а в первую очередь тем, что автор умудрился рассказать историю о моих родных краях, в которой ни один из их коренных обитателей не произнес ни одного вразумительного слова. Вайолет разбередила мою этническую чувствительность еще сильнее, но, поскольку выказывать раздражение было непродуктивно, я заставил себя улыбнуться и пустил в ход свой стандартный трюк – принял непроницаемый вид бандероли, перевязанной шпагатом.