Содом и Гоморра

По знаку своей невестки г-жа де Камбремер собралась встать и сказала мне: «Если уж вы не хотите пожить в Фетерне, то не захотите ли, по крайней мере, приехать позавтракать как-нибудь на неделе, завтра, например?» И, чтобы склонить меня к решению, она от полноты доброжелательства прибавила: «Вы снова встретитесь с графом де Кризенуа», с которым я не мог встретиться снова по той простой причине, что прежде ни разу его не встречал. Она хотела уже прибегнуть и к новым приманкам, чтобы прельстить меня их блеском, как вдруг внезапно остановилась. Председатель суда, который на пути домой узнал, что она в гостинице, сперва угрюмо разыскивал ее повсюду, потом поджидал ее и наконец, притворившись, что встретил ее случайно, явился засвидетельствовать ей свое почтение. Я понял, что г-жа де Камбремер не стремилась распространять на него приглашение к завтраку, с которым обратилась ко мне. А между тем он знал ее с более давних пор, чем я, будучи в течение многих лет одним из тех завсегдатаев дневных фетернских сборищ, что вызывали во мне такую зависть во время моего первого пребывания в Бальбеке. Но давность — это не главное для светских людей. И приглашения на завтрак они охотнее приберегают для новых знакомых, еще возбуждающих их любопытство, в особенности если их появлению предшествует полная теплоты и обаяния характеристика, вроде той, которую дал мне Сен-Лу. Госпожа де Камбремер решила, что председатель суда не должен был слышать ее слов, сказанных мне, но, чтобы заглушить угрызения совести, она вступила с ним в самый любезный разговор. В сиянии солнечных лучей, заливавших на горизонте побережье Ривбеля, обычно невидимое отсюда, до нас донесся, почти неотделимый от лучезарной лазури, возникая как бы из воды, розовый, серебристый, неуловимый колокольный звон, возвещавший Ang'elus где-то в окрестностях Фетерна. «Это тоже словно из «Пелеаса», — заметил я, обращаясь к г-же де Камбремер-Легранден. — Вы ведь знаете, какую сцену я имею в виду». — «Еще бы, конечно знаю», — но на самом деле «не знаю, не знаю совершенно» — вот что говорили и ее голос, и ее лицо, на которые никакое воспоминание не накладывало сейчас своей печати, и ее улыбка, лишенная всякой опоры, повиснувшая в воздухе. Старая маркиза не могла прийти в себя от удивления, что колокола могут быть слышны здесь, и поднялась, вспомнив о том, который час. «Да, — сказал я, — в самом деле из Бальбека обычно тот берег не виден, да и не слышен. Надо думать, погода изменилась и вдвое расширила горизонт. Если только не предположить, что эти колокола зовут именно вас, — ведь вот я вижу, вы из-за них собрались уходить; вам они заменяют колокол, призывающий к обеду». Председатель суда, мало чувствительный к колоколам, украдкой посматривал на мол, где сегодня, к его отчаянию, было столь мало народу. «Вы настоящий поэт, — сказала мне г-жа де Камбремер. — Чувствуется, что у вас такая артистическая натура. Приезжайте, я буду вам играть Шопена», — прибавила она таким хриплым голосом, словно во рту у нее перекатывались валуны, и с экстатическим видом подняла руки. Затем наступило слюноиспускание, и старушка инстинктивно отерла носовым платком редкую — на так называемый американский лад — щетинку своих усиков. Председатель суда невольно оказал мне очень большую услугу, схватив маркизу под руку, чтобы вести ее к ее экипажу, ибо известная доля вульгарности, решительности и вкуса к показным жестам диктуют поведение, на которое у иных и не хватает решимости, но которое производит в свете далеко не отрицательный эффект. Впрочем, у него была к этому привычка более долголетняя, чем у меня. Я, хоть и благословляя его, не осмеливался последовать его примеру и шел рядом с г-жой де Камбремер-Легранден, которая захотела посмотреть, что за книгу я держу в руке. Имя г-жи де Севинье вызвало у нее гримасу, и, воспользовавшись словом, которое попадалось ей в кое-каких газетах, но которое в устной речи, в женском роде, да еще в применении к писателю XVIII века производило причудливое впечатление, она спросила меня: «Вы в самом деле считаете ее эстеткой?» Маркиза сказала выездному лакею адрес кондитерской, куда ей нужно было заехать, прежде чем возвращаться домой по дороге, розовой от вечерней пыли, вдоль которой, наподобие горных вершин, синели расположенные уступами береговые камни. Своего старого кучера маркиза спросила, достаточно ли было тепло той лошади, которая отличалась зябкостью, и не болело ли у другой копыто. «Я напишу вам насчет того, о чем мы условились, — сказала она мне вполголоса. — Я видела, вы с моей невесткой разговаривали о литературе, она очаровательна, — прибавила она, хотя и не думала этого, а просто потому, что усвоила — и по доброте своей сохранила — привычку говорить это, чтобы не могло казаться, будто сын ее женился ради денег. — И потом, — восторженно прибавила она, в последний раз приводя в движение свои челюсти, — она такая аррртисстка». Затем, качая головой и поднимая ручку своего зонтика, она села в экипаж, который и унес ее по улицам Бальбека, обремененную атрибутами священнодействия, словно старика-епископа, совершающего объезд.