Подобно тому, как на бирже повышение фондов идет на пользу целому ряду ценных бумаг, так и некоторым авторам, раньше презираемым, была выгодна эта реакция, потому ли, что презрение было не заслужено или просто потому, что они были его жертвами, и таким образом, восхваляя их, можно было блистать новизной. И даже в отдаленном прошлом старались отыскать какой-нибудь независимый талант, на репутацию которого современное движение как будто не должно было влиять, но чье имя, как говорили, благосклонно называл тот или иной из новых мастеров. Часто это бывает потому, что мастер, кто бы он ни был, как бы своеобразна ни была его школа, в суждениях своих руководствуется подлинным чувством, отдает справедливость таланту всюду, где его находит, и даже не столько таланту, сколько прелести какого-нибудь порыва вдохновения, которым он некогда насладился, которое связывается с каким-нибудь любимым мгновением его юности. Иногда же — потому, что некоторые художники другой эпохи воплотили в какой-нибудь самой простой своей вещи нечто похожее на то, что новый мастер, как он постепенно отдал себе в этом отчет, сам хотел осуществить. Тогда он в этом старом мастере видит как бы предшественника: при всем различии формы ему дорого в нем хотя бы отчасти, хотя бы временно родственное усилие. В произведениях Пуссена многое напоминает Тернера, флоберовская фраза встречается у Монтескье. А иногда эти слухи о пристрастиях мастера бывали только плодом ошибки, неизвестно где возникшей и потом распространившейся среди учеников. Но имя, будучи названо, благоденствовало благодаря фирме, под покровительством которой оно вступало в свет как раз вовремя, ибо если в выборе самого мастера и возможна известная свобода и настоящий вкус, то последователи его руководствуются лишь теорией. И вот ум, двигаясь по привычной для него линии, представляющей ряд зигзагов, один раз отклоняясь в одну сторону, а следующий раз — в другую, противоположную, снова направил свет, падающий сверху, на целый ряд произведений, к числу которых потребность в справедливости или в обновлении, или же вкусы Дебюсси, или же его прихоть, или какое-нибудь суждение, может быть даже и не высказанное им, заставили прибавить вещи Шопена. Восхваляемые судьями, возбуждавшими полное доверие, они, которым на пользу шло восхищение, вызываемое «Пелеасом», обрели теперь новый блеск, и даже те, кто больше не слушал их, так стремились полюбить их, что делали это вопреки себе, хотя и с иллюзией свободы. Но г-жа де Камбремер-Легранден часть года оставалась в провинции. Даже и в Париже она, по нездоровью, много времени проводила в своей комнате. Правда, вытекавшее из этого неудобство могло дать себя почувствовать главным образом в выборе выражений, которые г-жа де Камбремер, считала модными и которые скорее годились бы для речи письменной, — оттенок, которого она не различала, так как она заимствовала их больше из книг, чем из разговора. Последний так же необходим для знания взглядов, как и для знания новых выражений. Однако воскрешение «ноктюрнов» еще не было оглашено критикой. Эта новость стала известной лишь благодаря разговорам в среде «молодых». Она оставалась неизвестной г-же де Камбремер-Легранден. Я доставил себе удовольствие сообщить ей, но обращаясь для этого к ее свекрови, — подобно тому, как на бильярде мы, целясь в шар противника, играем от борта, — что Шопен, отнюдь не выведенный из моды, является любимым композитором Дебюсси. «Вот как, это забавно», — с хитрой улыбкой сказала мне маркиза-невестка, как будто это был всего лишь парадокс, брошенный автором «Пелеаса». Тем не менее теперь было вполне очевидно, что отныне она будет слушать Шопена не иначе, как с почтением и даже с удовольствием. Недаром после моих слов, возвестивших старой маркизе час освобождения, ее лицо приняло выражение благодарности, относившейся ко мне, и главным образом радости. Глаза ее заблестели, как глаза Латюда в пьесе под заглавием «Латюд, или Тридцать лет тюрьмы», и грудь ее стала впивать морской воздух с той свободой дыхания, которая так прекрасно показана у Бетховена в «Фиделио», когда его узники могут наконец вдохнуть этот «живительный воздух». Что же касается старой маркизы, то я подумал, что ее губы, обрамленные усиками, коснутся моей щеки. «Как? Вы любите Шопена? Он любит Шопена, он любит Шопена!» — гнусавя, но со всею пылкостью воскликнула она; она также могла бы сказать: «Как? Вы знакомы и с госпожой де Франкто?» — с той разницей, что мои отношения с г-жой де Франкто были ей глубоко безразличны, тогда как мое знакомство с музыкой Шопена привело ее в своего рода артистический экстаз. Чрезмерного выделения слюны было уже недостаточно. Даже не попытавшись понять роли Дебюсси в восстановлении Шопена, она только почувствовала, что мое суждение было благоприятно. Музыкальный энтузиазм овладел ею. «Элоди! Элоди! Он любит Шопена! — грудь ее подымалась, и маркиза размахивала руками. — Ах! Я ведь чувствовала, что вы музыкант, — восклицала она. — Я понимаю, что вы, такой артист, любите это. Это так прекрасно!» И в голосе ее была такая каменистость, как будто, для того чтобы выразить свое восхищение Шопеном, она, подражая Демосфену, набрала полный рот камешков, которые покрывали пляж. Наконец настал момент прилива, распространившего свое действие даже и на вуалетку, которую она не успела отдернуть и которая поэтому промокла; наконец маркиза вышитым носовым платком вытерла слюну, брызгами которой ее усики оросились только благодаря мысли о Шопене.