Содом и Гоморра

Г-н де Шарлюс, для которого обедать у Вердюренов значило ехать отнюдь не в свет, а в предосудительное место, был смущен, как школьник, впервые входящий в публичный дом и бесконечно почтительный к его хозяйке. Вот почему всегдашнее желание г-на де Шарлюса казаться мужественным и холодным было побеждено (когда он появился в открытой двери) теми представлениями о традиционной вежливости, которые пробуждаются в нас, как только робость разрушает искусственную позу и обращается с призывом к области подсознательного. Когда подобное чувство инстинктивной и атавистической вежливости по отношению к незнакомым сказывается в человеке типа Шарлюса, независимо от того, аристократ он или буржуа, — направлять его первые шаги в новом для него салоне берется всегда душа какой-нибудь родственницы, подающая ему помощь, точно богиня, или воплощающаяся в него, как в своего двойника, придавая ему и соответствующую позу, пока он добирается до хозяйки дома. Так, молодой художник, воспитанный благочестивой кузиной-протестанткой, войдет с опущенной и трясущейся головой, возведя глаза к небу, вцепившись руками в незримую муфту, воспоминание о которой, так же как ее реальное и спасительное присутствие, помогает смущенному артисту миновать без агорафобии полное бездн пространство, отделяющее переднюю от маленькой гостиной. Вот так же, много лет тому назад, эта благочестивая родственница, память о которой руководит им сейчас, входила в комнату с видом столь плачевным, что все задавали себе вопрос, о каком несчастье она пришла возвестить, но с первых же ее слов становилось понятно, так же как теперь с художником, что она после званого обеда приехала сделать визит. В силу того же самого закона, который требует, чтобы жизнь, в интересах еще не совершившегося акта, заставляла служить себе, обращала в свою пользу, извращала, их унижая, наиболее достойные уважения, порою — самые священные и только иногда — наиболее невинные дары прошлого, — хотя, правда, в последнем случае он выливается в особые формы, — племянник г-жи Котар, огорчавший свое семейство своими женственными манерами и кругом своих знакомств, входил всегда с радостным видом, как будто он явился, чтобы сделать вам сюрприз или возвестить вам о получении наследства, озаренный счастьем, о причине которого, связанной с неосознанными наследственными свойствами и несоответствующим ему полом, бесполезно было бы его спрашивать. Он ходил, приподнимаясь на носки, сам удивлялся, что не держит в руках бумажника с визитными карточками, протягивая руку, открывал рот сердечком, как это делала его тетка, и единственный его беспокойный взгляд устремлялся к зеркалу, в котором он, хотя у него ничего не было на голове, словно хотел проверить, не криво ли надета шляпа, — вопрос, который однажды г-жа Котар задала Свану. Что касается г-на де Шарлюса, которому общество, где он жил, являло разнообразные примеры, особого рода арабески учтивости, и наконец внушало ту максиму, что в известных случаях надо уметь ради маленьких простых буржуа проявлять и пускать в ход свои самые редкостные и обычно приберегаемые про запас чары, то он как-то суетливо, жеманно и с той округлостью в движениях, которая, словно на него надели юбку, делала более размашистой его походку и вместе с тем стесняла ее, направился к г-же Вердюрен, с виду такой довольный и польщенный, что можно было подумать, будто ему оказали чрезвычайную милость, представив ей. Его слегка наклоненное вперед лицо, на котором выражение удовлетворенности спорило с благопристойной манерностью, покрылось маленькими благодушными морщинками. Можно было подумать, что это идет г-жа де Марсант, настолько в эту минуту в нем сказывалась женщина, которую природа по ошибке воплотила в тело г-на де Шарлюса. Правда, барон потратил немало мучительных усилий, чтобы замаскировать эту ошибку и придать мужественность своему облику. Но едва только он добивался этого, в то же время, однако, сохраняя свои вкусы, как эта привычка чувствовать по-женски снова придавала ему женственный облик, теперь порождаемый уже не наследственностью, а личной жизнью. А так как мало-помалу он дошел до того, что даже о фактах общественных начал думать на женский лад, и притом не отдавая себе в этом отчета, — ибо если мы перестаем замечать, что лжем, то это не только результат лжи, расточаемой перед другими, но и лжи перед самими собой, — то, хотя он и заставил свое тело (в тот миг, когда входил к Вердюренам) выразить всю учтивость важного аристократа, это тело, уразумевшее то, чего г-н де Шарлюс уже не понимал, пустило в ход, — и еще в такой мере, что барон заслужил бы эпитет «ladylike», — все обольстительные средства важной аристократки. Впрочем, есть ли возможность, говоря об облике г-на де Шарлюса, совершенно отвлечься от того факта, что сыновья, не всегда похожие на отцов, даже если они не страдают извращениями и не равнодушны к женщинам, своим лицом оскверняют память матери. Но оставим в стороне то, что заслуживало бы особой главы, — оскверненную память о матерях.