Содом и Гоморра

— «Пелеас» — какой шедевр, — воскликнула г-жа де Камбремер, — я от него без ума, — и, приближаясь ко мне с жестами дикарки, которая пожелала бы кокетничать со мной, пуская в ход пальцы, чтобы отмечать воображаемые ноты, она стала напевать нечто такое, что для нее, насколько я мог предположить, должно было представлять прощание Пелеаса, и продолжала это занятие со страстным упорством, как будто большое значение было в том, что г-жа де Камбремер напомнит мне сейчас эту сцену или, вернее, покажет, что она ее помнит. «Мне кажется, — прибавила она, — что это еще прекраснее, чем «Парсифаль», потому что в «Парсифале» даже величайшие красоты несвободны от известной примеси мелодических, а значит — немощных фраз». — «Сударыня, — сказал я старой маркизе, — я знаю, что вы прекрасная пианистка. Мне очень бы хотелось послушать вас». Г-жа де Камбремер-Легранден смотрела на море, чтобы не принимать участия в беседе. Считая, что музыка не принадлежит к вещам, любимым свекровью, она смотрела на ее, признанный другими, талант, воображаемый по ее мнению, а в действительности — весьма замечательный, как на виртуозность, лишенную интереса. Правда, единственная оставшаяся еще в живых ученица Шопена справедливо утверждала, что манера игры учителя, его «чувство» передалось через ее посредство одной лишь г-же де Камбремер, но играть так, как Шопен, далеко не являлось достоинством в глазах сестры Леграндена, которая никого в мире не презирала так, как польского композитора. «О! Они улетают!» — воскликнула Альбертина, показывая мне на чаек, которые, теряя теперь сходство с цветами, делавшее их неузнаваемыми, все вместе поднимались к солнцу. «Их гигантские крылья мешают им ступать по земле», — сказала г-жа де Камбремер, путая чаек с альбатросами. — «Я очень их люблю, я насмотрелась на них в Амстердаме, — сказала Альбертина. — Они пахнут морем, они даже в камнях мостовой чуют его запах». — «А! Вы были в Голландии, вы знакомы с Вермером?» — спросила г-жа де Камбремер, властно и таким тоном, каким она сказала бы: «Вы знакомы с Германтскими?», ибо снобизм, меняя свои объекты, не меняет тона. Альбертина ответила, что нет, — она думала, что это живой человек. Но это осталось незамеченным. «Я была бы очень рада поиграть вам, — сказала мне г-жа де Камбремер. — Но вы знаете, я играю лишь такие вещи, которые вашему поколению уже не интересны. Я воспитывалась в культе Шопена», — сказала она мне, понизив голос, так как боялась своей невестки и знала, что, поскольку та не считает музыкой произведения Шопена, играть его хорошо или плохо — выражения, лишенные смысла. Она лишь признавала, что у свекрови ее есть техника, что она хорошо исполняет быстрые пассажи. «Меня вовеки не заставят признать, что она музыкантша», — говорила в заключение г-жа де Камбремер-Легранден. Ибо она считала себя «передовой», и (только в области искусства) «ничто не было для нее достаточно левым», как она говорила, представляя себе, что музыка не только прогрессирует, но прогрессирует по одной линии и что Дебюсси в некотором роде является сверх-Вагнером, композитором еще несколько более передовым, чем Вагнер. Она не отдавала себе отчета в том, что если Дебюсси не был столь уж независим от Вагнера, чему сама она должна была поверить несколько лет спустя, — ибо мы все-таки всегда пользуемся завоеванным оружием, когда желаем окончательно освободиться от того, кого мы только что победили, — то все же, после пресыщения, которое публика начала испытывать от вещей, слишком полных содержания, вещей, где все выражено, он старался удовлетворить противоположную потребность. Само собой, целые теории сразу же приходили на помощь этой реакции, подобные тем, которые в политике служат опорой законам против союзов, восточным войнам (противоестественное воспитание, желтая опасность и т. д. и т. д.). Говорилось, что торопливой эпохе подобает быстрое искусство, совершенно так же, как если бы сказали, что будущая война не сможет продлиться больше двух недель или что по вине железных дорог будут заброшены глухие уголки, которые любезны дилижансам и которые, однако, благодаря автомобилю все-таки снова должны были войти в почет. Рекомендовалось не утомлять внимание слушателя, как будто мы не располагаем разными формами внимания, причем именно от художника зависит возможность пробудить наиболее благородные из них. Ибо те, кто зевают от усталости, прочтя десять строчек посредственной статьи, каждый год вновь совершают путешествие в Байрейт, чтобы послушать «Тетралогию». Впрочем, должен был наступить и такой день, когда на некоторое время Дебюсси объявили столь же слабым, как Масне, а партию Мелисанды с ее резкими переходами низвели до степени «Манон». Ведь теории и школы, подобно микробам и кровяным шарикам, пожирают друг друга и своей борьбой обеспечивают непрерывность жизни. Но тогда это время еще не наступило.