Софья Николаевна Беловодова

Умственное образование Софьи Николаевны гармонировало с ее нравственным воспитанием. Книг ей читать не давали никаких; да она и не просила. Она сама рассказывает, что из истории знала только двенадцатый год потому, что son oncle prince Serge[3] делал тогда кампанию и рассказывал ей иногда о том времени; знала еще, что была революция, от которой бежал m-r Querney, и только. Из географии сама maman приказала ей заучить только большие города, а карт чертить ни за что не позволяла, как можно Пахотиной руки пачкать! Это mauvais genre![4]Такие же обширные познания Софья Николаевна получила и из других предметов.

Зато как она отлично танцевала, как держалась, совершенно comme il faut! Первые правила, преподанные ей, были: chass'eacute; en avant, chass'eacute; 'agrave; gauche[5]. Мать, прежде чем поздороваться с ней, осматривала, как на ней сидит платье, как она приседает и т. д. Оттого уже десяти лет она держалась совершенно как большая, и это начинало радовать и ее.

Таким образом, три элемента духовного естества человека: воля, ум и чувство были у Софьи Николаевны смолоду заключены в тиски, все сжимались и сжимались мало-помалу и, наконец, право, кажется, совсем исчезли. Мы не считаем за истинное чувство этого безразличного чувства доброты ко всему на свете, не считаем инстинкта за ум. Всего этого, повторяем, недостаточно, чтобы стать человеком.

Следовательно, Софья Николаевна не более как статуя. Райский, как Пигмалион, хочет вдохнуть в нее жизнь.

Райский входит старым знакомым в рассказ, почти без доклада. Автор почти не знакомит с ним читателя. Зато сам Райский дает себя знать…

Райский как-то ужасно напоминает восторженного заклинателя духов. Он становится в приличную позу и с приличными движениями заклинает духа тьмы и покоя оставить прекрасное тело Софьи Николаевны. Он говорит с самой пациенткой, говорит с портретами, поднимает портьеру, становится на колени, просит, умоляет, грозит – ничто не помогает: пахотинщина сильна. Тисков, сжимающих волю, ум и чувства Софьи Николаевны, не в состоянии даже и ослабить красноречие Райского.

Теперь взглянем на Софью Николаевну в жизни действительной, а не в рассказе г. Гончарова, взглянем, возможен ли этот тип пустоты, совершенного бессердечия и нравственного застоя.

Душа требует деятельности. Это ее потребность, ее насущный хлеб. Этой потребности не заглушить ничем. Убивая в себе или в ком-нибудь другом какое-нибудь чувство, мы вместе с тем порождаем другое, ему противуположное. Это самый простой и понятный закон движений души в человеке.

Г. Гончаров говорит, что чувство Софьи Николаевны не было вызвано на борьбу. Мы не понимаем, как чувство, оставаясь чувством, может быть не вызвано на борьбу: борьба есть его жизнь, оно существует только тогда, когда борется с чувствами противуположными. Да, наконец, борьба была в Софье Николаевне, – по крайней мере должна была быть; но г. Гончаров не обратил внимания на этот пункт и не представил нам жизни сердца Софьи Николаевны в занимательнейшую эпоху ее жалкого существования, – в эпоху, когда оно в последний раз конвульсивно забилось, – в эпоху его предсмертных судорог.

Софья Николаевна любила раз в жизни, если только можно назвать любовью это неопределенное безотчетное влечение к Ельнину. Мать обратила внимание на это уже тогда, когда оно достигло высшей степени своего развития, когда дочь ее решилась, презрев общественные предрассудки, протянуть при всем пустом и блестящем обществе учителю руку. Мать разом прекратила эту любовь; она отказала Ельнину от дома и сделала сцену дочери. Неужели любовь до такой степени сильная, что Софья Николаевна, уже подавленная деспотизмом матери, решилась идти ему и общественному мнению наперекор, неужели такая любовь могла погибнуть, не оставив никаких последствий. Неужели Софья Николаевна не возненавидела деспотизма матери, не пыталась после этого сбросить его? Неужели не происходило в ней борьбы? Не верим этому, не верим, чтобы после всего в ней осталось только чувство всеобщего благоволения.

Следовательно, в основании характера Софьи Николаевны лежит уже ошибка, которая состоит в том, что автор представил женщину совершенно без сердца, тип невозможный.