Сокол против кречета

— Собаки у ворот лаются, хан, а я речь веду. И не угрозы в ней, но вопросы. Ежели дашь на них ответы, то я свезу их своему государю, а нет — разведу руками. Мол, не восхотел хан Бату речи со мной вести. Прости, царь-батюшка, не вини неразумного, за то, что не сполнил я повеленья твово.

— Ты что же, его больше, чем меня, боишься? — осведомился несколько удивленный Бату.

— Боюсь я больше тебя, — ответил Пестерь. — Его же почитаю вместо отца.

— Каан Константин — твой отец?! — еще больше удивился хан.

— Родитель мой — боярин Хвощ, царствие ему небесное, — и Пестерь размашисто перекрестился, краем глаза подметив, как при этом жесте рука монгольского охранника, стоящего сбоку от него, нервно дернулась к рукоятке сабли. — А наш государь Константин Володимерович, всем людям, что на Руси живут, заместо второго отца. Пред ним провиниться так же грешно и стыдно, яко и пред родителем.

— Казнит, — удовлетворенно кивнул Бату.

— Гораздо хуже, — поправил его Пестерь. — Я сам себя стократ казню за то, что он мне доверился, а я исполнить не возмог. Потому сызнова вопрошаю, почто ты мир порушил? Почто слово свое ханское не сдержал? Почто чужие рубежи преступил? Опять же град сей на кой осадил?

— А вот последний спрос — лишний, — вновь озлился Бату. — Граду этому владыкой мой друг хан Мультек. Он сам попросил меня привести его к покорности. Неужто у каана Константина нет иных хлопот, кроме того, как за чужие города заступаться?

— Али неведомо тебе, что царь Константин и хан Абдулла ибн Ильгам на святых книгах друг дружке роту[81] в верности давали и обещались пособлять, ежели кто иной с мечом на их земли придет? — спросил Пестерь. — Мультек бека я ведаю. Есть такой. Но он, как я слыхал, молодший брат хана Абдуллы, и, покамест тот жив, нешто вправе ты на его земли нового хозяина ставить?

— Вправе, — мрачно ответил Бату. — Это право завещал мне мой великий дед, сотрясатель вселенной и покоритель тридцати государств и народов, — пояснил он, поневоле испытывая уважение к этому бесстрашному смельчаку, который, казалось бы, не чувствовал ни малейшей боязни оттого, что совсем рядом с ним стоит верный хану турхауд, и не один, а целый десяток.

«Неужто дерзкий не понимает, что стоит мне только кивнуть, и его голова тут же покатится с плеч?! Неужто он так убежден, что пока представляет своего каана, я не посмею этого сделать?! — спрашивал себя Бату и… не находил ответа. — А может, и впрямь кивнуть? Тогда и у остальных спеси поубавится».

Он уже хотел было это сделать, но потом передумал.

«Кто не знает, чем живут и о чем думают его враги, подобен слепцу, одиноко бредущему по степи. Отрубить ему голову я всегда успею, но вначале пусть он расскажет мне о своем повелителе и его замыслах, которых я пока не знаю. Слишком уж уверенно он себя держит. Значит, на то есть причина. Ладно. Пусть так».

Бату благосклонно кивнул в ответ на очередную дерзость посла и миролюбиво заметил:

— Ты говоришь о Руси, я же — об этих землях. Мой славный Субудай-багатур бился с урусами, и по его рассказам я знаю, что вы храбры и сильны. Я тоже убедился в истинности его слов. Эти же люди недостойны иной доли, ибо смирный конь одинаково везет и хозяина, и вора.

— Выходит, Мультек вор? — удивился Пестерь.

Бату осекся. И впрямь он ляпнул что-то не то.

Хоп. Зайдем не с головы, а с гривы.

— А почему ваш каан не приехал ко мне сам? — осведомился он. — Помнится, прошлой зимой я приезжал к нему, и он почтил меня своим гостеприимством. Мне бы хотелось отплатить ему тем же.

— Ты уже заплатил, зазвав к себе двадцать тысяч его воинов, которым никогда не вернуться из гостей, — скорбно ответил посол.

— Когда знаешь, что конь лягается, не стоит лезть к нему с хвоста, — невозмутимо пожал плечами Бату. — Я бы не стал их убивать, но они не захотели покорно склонить свои головы. Что же мне оставалось делать? — развел он руками.

— Склонить для того, чтобы твоим воинам было удобнее их рубить? — не удержался от издевки посол.

— Для того, чтобы остаться в живых! — И раздражение вновь охватило Бату.

«Нет, он все-таки слишком дерзок, чтобы дожить до сегодняшней ночи», — подумал хан и вопросительно посмотрел на ближайшего к Пестерю тур-хауда.

Воин впился в лицо Бату, силясь понять, что от него хотят.

«Ты готов?» — вопрошал ханский взгляд.

Повинуясь ему, охранник еле заметно, на вершок, не больше, вытянул саблю из ножен, но тут Вату вновь перевел взгляд на посла, желая кое о чем спросить его перед смертью, и рука турхауда вновь замедлила ход.

— Ты не ответил на мой вопрос, — упрекнул Вату. — Я опечален, что не вижу твоего каана в своей юрте. Он испугался приехать ко мне?

— Он слишком занят, — ответил Пестерь.

— Чем же? — полюбопытствовал хан.

— Сбирает своих слуг для пира в твою честь и готовит достойные яства для твоего угощения. Его воины уже повеселились за твоим столом, теперь пришел и его черед угостить твоих.