Сокол против кречета

— Так ведь война, — выдохнул Пестерь побелевшими губами. — Вон сколь людишек полегло от рук твоих воев. В иной семье не одного, а сразу двоих оплакивают. Получится, что и нашего царя горе не минует. Что уж тут теперь. Да и грех живого человека оплакивать. Ты же сам сказал, что он жив.

— Я боюсь, что если мы не сможем договориться с кааном, то княжич от столь тяжких переживаний может скончаться, — заметил Бату.

— Отчего ж с хорошим человеком не сговориться. Ты сказывай, хан, сказывай, — поторопил Пестерь.

— Я ведь уже говорил, что мне самому ничего не нужно, — напомнил Бату. — Мое сердце жаждет только справедливости. Пусть твой каан не мешает мне устанавливать ее у булгар и сам займется тем же в собственных владениях. Святозар — воин. Ему больше по душе вольная кочевая жизнь. Поэтому он хочет немногого — все степи с крепостями, какие только есть у Константина. Ну и еще сам град Рязань. У кочевых народов принято родовой улус отдавать младшему из сыновей, чтобы он помог своим родителям сытно и спокойно жить в старости.

— Ты считаешь, что если мой государь не отдаст Рязань Святозару, то у него к старости не будет ни куска хлеба, ни глотка воды, ни крова над головой? А мне казалось, что кому бы он ни отдал свои земли, все равно от голода не умрет, — невозмутимо ответил посол.

Бату фыркнул и одобрительно посмотрел на Пестеря.

— Ты молодец, — похвалил он. — Хорошая шутка помогает даже в серьезной беседе. Но у нас в степи Яса едина для всех. Ее соблюдает и простой пастух, и великий каан Угедей, который не спорил со своим отцом, а моим дедом, когда тот завещал родной улус не ему, а младшему сыну Тули.

— И наш государь говорит, что Русская Правда едина для всех — от царя до смерда, — согласился Пестерь. — Но в ней прописано иное. И как нам тогда быть, великий хан, если весь русский народ от Галича и Киева до Рязани и Нижнего Новгорода будет жить по Русской Правде, а сам царь — по Ясе твоего деда? Хорошо ли это? Одобрит ли его народ?

— Хоп! Я сказал все, что хотел, — буркнул Вату, вновь не сумев найти нужного ответа. — Передашь мои слова своему царю и привезешь мне его ответ. Но ты должен поторопиться. Святозар — мой союзник. В благодарность за то, что он для меня уже сделал, — я имею в виду крепости на Яике и искусство огненного боя, — я обещал подарить ему жизнь княжича. Он свое слово уже сдержал. Я не знаю, что мне ему ответить, когда он приедет сюда и напомнит о моем слове, — и пытливо впился глазами в лицо посла, однако, не заметив на нем ни тени тревоги или волнения, разочарованно продолжил: — Если ты очень поспешишь, то я, пожалуй, немного обожду с ответом Святозару, а потом все будет зависеть от слов твоего каана, — и снова пристально посмотрел на Пестеря.

Однако проклятый урус будто издевался над ханом, держа свои чувства за семью замками.

— Иди, — почти сердито повелел Вату. — Я устал и хочу спать. И еще у меня много дел, — невпопад добавил он. — А ты иди и думай.

Однако невозмутимость Пестеря была лишь маской. Каждый, кто смог бы сейчас проникнуть в большой посольский шатер, на вершине которого реяло красное полотнище с гордым белым соколом, широко раскинувшим свои крылья и сжимающим в когтях меч, увидел бы совсем иное.

Посол метался из одного угла в другой, благо шатер, в отличие от круглой юрты, эти углы имел. Все остальные, сидя на лавке, лишь молча наблюдали за этим.

Иногда усилием воли Пестерь заставлял себя остановиться, а то и усесться на лавку, но ненадолго, после чего вновь продолжал блуждать из угла в угол.

— Что ищет — неведомо, — прокомментировал Яромир.

— Пятый угол, — пояснил Ожиг Станятович. — Вот только найдет ли, бог весть.

— Ну как я государю скажу, что его внук в полоне, а сын и вовсе иуда?! — завопил Пестерь, возмущенно глядя на сидящих товарищей. — А вы тут расселись как ни в чем не бывало, словно вам и дела до этого нету!

— Кто легко верит, тот легко и пропадает, — невозмутимо отозвался Ожиг Станятович. — Мало ли что там нехристь сбрехнет. Покамест у нас ни видо-ков, ни послухов[85], ни самого Святозара. Да и княжича Николая хан нам тоже не показал. Одни словеса голимые.

— Это ты к чему? — буркнул Пестерь.

— К тому, что есть близ Рязани селище, Березовкой прозывается. А в нем смерд проживает. Его за язык все Клюкой[86]

величают. И вот этот Клюка иной раз такое загнет — на санях лжу не увезешь. На деле же — ни крупицы правды. Вот у кого хану поучиться бы.

— Так ты мыслишь… — растерялся Пестерь.

— А тут и мыслить неча, — хмыкнул старый боярин. — Лжа все это голимая. Так почто над ней голову ломати?

— А ежели нет? — вступил в разговор худой как жердь Копр — человек воеводы Вячеслава. — Что касаемо пушек, то тут он не сбрехал. Мои люди самолично их в стане у хана углядели. Малых орудий аж семь десятков да больших девять. Спрашивается, откель они у него?

— Так это он в степи отнял у тех, кого побил, — предположил Яромир.

— В степи полсотни орудий было и ни одного тяжелого. Выходит, остатние в Оренбурге взяты. А как поганые в крепость проникли? — спросил Копр.