Соколиный рубеж

– Итак, ваш брат общается с ним тесно. Консервы, сигареты и прочие невинные подарки своему… так скажем, идеальному возлюбленному. – Чего он хочет? Чтобы я его ударил? – Потом Зворыгин приземляется на все четыре лапы, как выражается наш Реш, а поврежденную машину отправляют в ангар, где работает кто? – ваш чувствительный брат. Это было не самоубийство, мой друг, это была изысканная хирургия. Одну минуту, фрейлейн! – окликнул он бессонную, замотанную Helferin. – Прошу вас, пригласите к нам толкового механика, а после проводите нас к стоянке русских самолетов.

– Zu Befehl, герр оберштурмбаннфюррер! – прозвенела ликующе девушка, вытягивая тело и голос, как струну.

Мы стояли под угольным небом посреди запруженного белым прожекторным светом бессонного аэродрома. Утомленный ублюдок замолк. Я почувствовал страшно смешное превосходство Зворыгина: он уже потерял всех, кого он любил, и бояться ему точно не за кого – преимущество мертвого перед живыми.

Мы потомились в ожидании и двинулись вслед за примчавшейся девчонкой и медведеподобным фельдфебелем Клоппом. Тот же сильный, бесстрастный хирургический свет, чередою отверстых могил капониры – и, похожий на странный огромный рояль в запыленном чехле, одиноко стоящий на поверхности «Як», вероятно, тот самый, зворыгинский: потерял свое место, гнездо, словно в игре с недостающим стойлом.

– Где самолет с тридцатым номером? – осведомился человек, который путал лонжероны с элеронами.

– Прошу туда, герр оберштурмбаннфюрер, – готовно отозвался старший техник, махнув рукой по направлению к «роялю» – оказавшемуся в самом деле зворыгинским, безошибочно мною угаданным… нет? Вперевалку шагающий Клопп остановился возле крайнего гнезда, и свет его фонарика, ударив в капонир, еще белее озарил лоснящиеся гладкие откосы и бакелитовые плоскости причаленного «Яка». – «Тридцатый», герр обер… Так точно, герр обер… прибыл после ремонта неделю назад. Осторожно, герр обер… разрешите я вам помогу.

Мы съехали на пятках в капонир и, словно дикари при электричестве, оглядывали тушу невиданной добычи.

– А ну-ка, Клопп, где у него тут бензобак? Быстрее, быстрее, приятель, не надо смотреть на меня, как свинья на часы.

Фельдфебель повглядывался в показания невидимого бензомера, ругнулся, завозился над крылом и, сунув нос в пахучее нутро Зворыгина, отпрянул, как обваренный:

– Проклятие! Бак полон! Герр оберштурмбаннфюрер, клянусь вам, я не знаю…

– Не только вы, старик, не только вы. Ну вы-то, граф, хоть что-то понимаете? – взмолился ублюдок ко мне. – Неделю назад из ремонта! Он что же, дожидался вас, чтоб помахать вам на прощание? Ах, черт! Бак-то полон! Это не бензобак, а какой-то волшебный горшочек!

– Свершилось чудо, Майгель. Бог теперь не с нами. Бог встал на сторону гонимых недочеловеков и даровал Зворыгину бензин. И это значит, что ефрейтор Борх тут совершенно ни при чем. – Я с какой-то напрасной, от смеха умирающей жалостью и смирившейся волчьей тоской увидел сквозь молочный свет и землю недостающие простейшие детали – каких усилий стоило Зворыгину и другим измочаленным соколам поддерживать стояночное это статус-кво, продлевать не свои одинокие жизни, а возможность соседства двух этих машин, не давая их сжечь, расклевать, разлучить.

– Э-э-нет! – подскочил хохотнувший ублюдок ко мне и погрозил с какою-то безумною проказливостью пальцем. – Я не идиот! – И, заглянув в меня, как если бы я был Зворыгиным, словно наматывая леску на катушку, со сладострастием вытягивания рыбы, парных кишок из развороченного брюха заключил: – Задачка по физике пятого класса. Лопату, Клопп! За мной.

Напавшей на след нюхастой овчаркой потащил нас наверх, к затянутому тентом бензиновому донору «тридцатого» – ничего любопытного там для меня уже не было.

Я разглядывал Хайди, девчонку, – ноги коротковаты и зад толстоват, – пока фельдфебель Клопп с сопением и храпом колупал утоптанную землю, выковыривая из нее застревающие потроха, сухожилия, кости, отбросы почти осуществленного зворыгинского замысла. Глазами Зворыгина смотрел я на обрубки каучуковой кишки, наперед разделяя с ним если не боль, то глухое утробное бешенство от того, как паскудно, унизительно просто сломалось его безупречное кровное «все», человека, который даже здесь оказался способен утянуть свою жизнь от земли, сам себе назначая сужденное. От унизительной случайности этой смерти тошнило, смерти, чем-то похожей на утреннюю несуразную и бесполезную гибель мальчишки: тот-то гаечный ключ и решил для Зворыгина все – если б не саботаж обезьян, мы его бы уже не застали.

– Нет, граф, простите, но ваш брат очень даже при чем. – Майгель выжал еще каплю сладости из кротовьего холмика, поддевая носком сапога перемазанный глиной обрубок кишки.

– И это все? – давил я царственную скуку из себя. – Засунете ему вот эту трубку в глотку и будете вливать бензин, пока не захлебнется? Убьете отнятием последней надежды? Посмотрите в глаза затравленного зверя?

– К сожалению, нового ничего не придумаешь. Физиология не позволяет.