Соколиный рубеж

Я промерз под зворыгинским взглядом, не встречавшим преграды во мне, разорвавшим во мне что-то главное, без чего я уже не могу жить как прежде, словно раньше, до этой минуты, еще как-то мог, а теперь наконец-то под давящим взглядом Зворыгина стали отваливаться от меня ледяные куски: пальцы, руки, лепнина лица, половина обмерзлого черепа… обнажая опоры нутряного устройства, перевитый клубок сизо-розовых шевелящихся дымных кишок, свалку маленьких тел, штабеля захлебнувшихся криком, удавленных, утопших, подохших от разрыва сердца пятилетних старичков с одинаково закоченевшими, смятыми омерзением личиками, и плаксиво раскрытыми синими ртами, и прижмуренными, как от невыносимого света, глазами. Вот кто может судить меня в нашей, моей, признаваемой мною шкале – вот каким он меня, значит, видит, Зворыгин.

– Сразу после тебя. Стали мы там откапывать стойку шасси – что такое? А вот что. Вот что ты мне оставил. Вот тогда я в тебя в самом деле влюбился. Во всех вас одинаково. Хочешь, чтобы теперь честно было, красиво? Только нет за тобой красоты. Вся твоя красота под моим колесом в той любимовской яме осталась. Вот тогда я увидел ее – бились там изо всех своих жалких цыплячьих силенок: мама, мама, уаааа! Я смотрел и понять все не мог, как же это дите теперь титек не просит, пить и писать не просит, в штанишки не мочится или мамке своей на подол – вот такой еще маленький. Почему не орет? Ведь должно. Ведь по всей правде жизни должно. А теперь, значит, ты хочешь жить?

– Я все сказал, Зворыгин. Я не сделаю так, чтоб они заорали. Ты хочешь убить – убивай.

– А ты искупить, значит, хочешь? То за это тебе не простится.

– Не надо прощать. Я за все то готов ответить.

– Сделай все, как мой брат говорит! Я прошу! – Брат толкнулся к нему и, едва не свалившись Зворыгину под ноги вместе со стулом, захватил его руку в свои, снизу вверх по-собачьи заглядывая в неприступно-немое лицо. – Ты уйдешь, как хотел! – корчевал его, как мощный пень из земли, и не мог раскачать, как ребенок – убитого брата, отца…

– Прекрати, – шикнул я по-немецки, – перебудишь весь лагерь.

И Зворыгин накрыл и сдавил его руку своей тяжкой лапой: было в ней, не отмытой от грязи и машинного масла, что-то пианистически чуткое – душа танцовщицы, живущая в кувалде, или мне это только казалось, только мне, понимавшему, как этот русский осязает свою самолетную музыку.

– Значит, брата тогда тоже в лагерь?

– Возможно.

– Ну а выбор оружия, значит, за мной? – У него шевелились только нижняя челюсть да спеченные губы, он казался мне то надломившимся, никуда не могущим ползти стариком, то каким-то иконным, отвратительно тощим святым, совершенно готовым к отлету в чертог своего беспощадного Бога, который прикует его к небу веригами тяжелее земных.

– Для тебя это что же, имеет значение? Хочешь наш «мессершмитт»?

– Это уж как угодно. У «тридцатки» мотор плохо тянет. Захлебнется, боюсь, на больших оборотах.

– Что-то раньше тебя это не волновало.

– Раньше было, что дали. А теперь – целый Борх.

Его пристывшие неумолимые глаза говорили о том, что ему все равно, на какой из машин убивать, и что он видит, что я вижу все его лукавство, понимая, что дело совсем не в моторе и ему просто надо оттащить всех ищеек от того самолета.

Важно было одно: прямо передо мною страдала и мыслила неубитая сила: кровь, текущая по его жилам, не снабжала телесные клетки, как вода овощную культуру, а по-прежнему оповещала о жизни и смерти.

– Значит, будет другая машина. – Я взял сигарету и щелчком переправил коробку на его половину. – Кури. Что, опять у меня ничего брать не хочешь? Ты ослаб, истощился. Ешь, пей.

– Ну а бабу мне – можешь? – Сожженное лицо не раскололось, не растрескалось в оскале; он повел головой, и от вида бутылок – как бы образа собственной жажды – лицо осветилось: человек этот был сделан не из железа.

Подтащил к себе полуведерную кружку и, угнувшись, приник, точно зверь, присосался и впитывал, неотрывно вбирал и вдыхал, уходя в кружку весь, а когда наконец отвалился с задохнувшимся стоном, я впервые увидел человека, который не может напиться, как бы долго ни пил. Своими железными черными пальцами уцепил плотно вжатую в ряд сигарету, потянулся ко мне за огнем, и мы все-таки с ним закурили, но это было скверным подражанием единству: все, все происходящее являлось небывалым, доселе невозможным в природе сочетанием разъединенности и слитности двух сил, когда я не хотел от него отрываться, а Зворыгин не мог от меня оторваться.

– Карта, карта, – шевельнул я пятнистый план спасения ногтем.

– Видел я твою карту уже, – сказал он, не взглянув на дрогнувшего Руди.

– Значит, все же в Россию? Только как же ты там? Кто ты, кто для своих коммунистов? Пропавший без вести? Погибший смертью храбрых? Как же ты им докажешь, что ты – это ты?

– Ну и что мне с того? Как детенышу, что ли, из мамкиной норки теперь не выглядывать: что там, что? может, худо там будет? Так чего тогда лезть? Так прикажешь теперь рассуждать?

14