Соколиный рубеж

Только бы не убрали под землю всех наших. Только бы не спустили в подвал, не разбили все кости, выпытывая, кто из немцев и русских ему помогал, и вообще в наказание за попытку воздушного бегства. Только это щемило грудину: ни один не уйдет, даже не побежит. Сам он мог сделать все, что задумывалось, но могло оказаться, что служить ему некому, что послужит он мертвым. И душило Зворыгина будто бы вещее чувство навсегдашней их разъединенности. Что ж, тогда он хотя бы ответит за них, хорошо даст ублюдкам почувствовать и себя самого, и убитых.

Он нащупал себя у стоянки трофейных машин, безобразно обманутых в лучших своих ожиданиях, и увидел свой «Як» и еще две машины, стоящие над капонирами. Голова его тотчас повернулась на вышки, на колючий загон и отдельно стоящий пилотский барак: есть там кто-то живой? Никого, никаких шевелений – не убили, так заперли, все… А быть может, они, летуны, в свою очередь мертвым считали его: из-под ног его братьев просто вышибли землю, словно виселичную табуретку, удушая их весом последней надежды, потому и не выползли поутру из барака?

– Выбирай, – кто-то голосом обыкновенным произнес у него за спиной: Герман Борх обрядился в тончайшую черную кожу с нашитым серебристым орлом; ледяные глаза его почему-то смеялись – налитые все той же цепной тоской и завистью глаза чудовищно талантливого человека, который уже не хотел воевать за уродство своего обреченно-больного народа.

– Выбираю. Сказал уж, какой. – Зворыгин кидал на загон собачьи голодные взгляды, как будто бы силился вытащить своих из барака под небо.

– Кто же это тебе зарядил пулеметы? На днях? – спросил, смеясь глазами, Борх, и Зворыгин, как ни был налит предстоящим единственным, вздрогнул от неожиданности и вклещившегося в требуху любопытства.

– Сам теряюсь в догадках. Ты откуда, ты, ты?!

– Имя Готлиб о чем-то тебе говорит? Ты не бойся, сегодняшней ночью он отсюда сбежал.

– Так это ты… ты, ты!.. – захлебнулся Зворыгин клокочущим смехом и какой-то напрасной, запоздало-пропащей, против воли плеснувшейся в нем благодарностью.

– Ну а кто же еще? Дух святой? Мне казалось, ты должен легко догадаться. Кому ты еще нужен, кроме братьев Борхов? Или ты думал, что всех немцев здесь охватил пароксизм покаяния? Мой человек смог зарядить лишь курсовые пулеметы, – кивнул на механика Левушкина, который сгибался под тяжестью взваленной ленты размером чуть не с танковую гусеницу. – Я приказал исправить это. Ну а теперь схвати меня за горло, что ли? Покажи всем, что ты хочешь вырвать мне сердце. – И, как будто почуяв, что кончилось все, чего ради они убивали друг друга и десятки собратьев своих, что история их и с прощением, и с непрощением, и со смертью обоих останется только тем, чем была, сам ударил его по скуле кулаком – с таким опустошительным, огромным, лютым чувством одиночества, что Зворыгин и вправду едва не упал. – Ты помнишь, что я буду делать все быстро? Прощай.

И пошел к «мессершмитту» без особенных опознавательных знаков. Зворыгин сплюнул кровь и тронул разбитую скулу. Кто-то из немцев бухнул ему под ноги десантные ботинки: соляные разводы, потертости, трещины, но подошвы еще не оторваны, долго прослужат – верно, Борх приказал ему выдать в дорогу, заявив, что Зворыгин заслуживает погребения в летных доспехах.

Ботинки пришлись ему впору; Григорий долго шнуровал их, бросая исподлобные, косые взгляды на барак. Сердце рухнуло до живота: из барака грязно-серыми каплями выдавились, расползлись по загону живые. Он не видел их лиц и не мог различить силуэты, но как будто бы чуял на себе их безумные, исступленные взгляды, хоть они в свою очередь тоже не могли распознать его средь копошащихся у трофейных машин муравьев.

– Лос, иван! – Кто-то ткнул кулаком его в спину, и Зворыгин услышал голубой трубный зов вышней пустоши и пошел за своей снаряженной машиной, как хозяин ее, вольный в собственной жизни и смерти.

Застегнув шлемофон, поведя головою, увидел сизый клин немчуры на трибуне: уж конечно, вся школа собралась посмотреть, как сам Борх будет дергать и водить, как сазана на леске, сильнейшего русского.

Борх стоял у изящной, стремительной желтоносой машины, даже как бы ленивой в своей динамической ладности и быстроте. Он смотрел на Зворыгина. Как? Что хотел ему взглядом сказать напоследок? Для чего окликал?

Зворыгин отвернулся и забрался в кабину возрожденного «тридцатого», словно древесное животное в дупло. Под крыло поползла, побежала земля, потянулся прощальный стон великого множества русских, оставшихся в этой земле, не магнитя Зворыгина, а разгоняя его, помогая душе его оттяготеть. Ледяная безжалостная пустота тотчас освежевала его, нарастая под брюхом и плавно уходящими в крылья железными лапами. Не добив метров триста до изморосной белизны кучевых облаков, косяками пасущихся в километре от мертвой земли, положил ястребок на живот.