Соколиный рубеж

Большинством своих телодвижений я прочерчиваю для своих сосунков траекторию богоотступничества и предательства родины. В измочаленных и обескровленных стайках люфтваффе механически действует не отмененный закон: лобовые атаки, стенобитный таран и лишенный фантазии суд трибунала за низкие или просто надолго застывшие показания счетчика личных побед. В марте я получил приказ Геринга – по верхнему пределу использовать машины с низким потолком живучести. Отстаньте. Вся земля в ареале моей Jagdgeschwader покрывается огненной сыпью наших личных побед много гуще и чаще, чем в наделах соседних флотилий, и не ваша забота, о, подземные боги Великого Рейха, как я это делаю. Я же не спрашиваю вас о ледниковой толщине бетонных перекрытий в ваших бункерах и крысиных ходах для спасения от прибывающей красной воды.

Впереди – черепичные крыши, сады, снеговые валы зацветающих яблонь, как тогда, на Кубани, когда Буби был жив. Уголок изумрудного, белого, золотого Эдема, еще не отгрызенный Сатаною у Господа. Я не стал пацифистом, не сменил свою кровь на елей по примеру усталых убийц всех времен, просто я не хочу исчезать – в это время природы идешь по земле и летишь над землей с солнцем в теле, в это время войны, «перед самым концом», выгорают, спекаются все. Может быть, и война-то кончается только тогда, когда люди, подобные мне и Зворыгину, устают воевать.

Притираюсь к земле. Пробежав сотню метров, заруливаю на стоянку, запускаю в парную кабину низовой добрый воздух, в который погружаешься, как в молоко, – и, взглянув на часы, с неожиданной опустошающей ясностью понимаю, что больше никогда не взлечу убивать. На всех часах – 8 мая 1945 года.

Мы деремся в Богемии, как островной гарнизон, отсеченный от Рима лавиною варваров 1-го Украинского фронта. Нам ничего не сообщали, кроме «Армия Венка идет» и «Берлин не падет никогда». Нам ничего не посылают из затопленного красными Берлина, кроме «Вы должны сделать Прагу новым Берлином»…. Вылезаю на бедное, испещренное оспой осколочных вмятин крыло: у капота – Берггольц, мой механик. Подбегают Зоммавила, Янсен, Метцельдер, их горячие, грязные лица озаряет восторг, в их распахнутых, вымытых восхищением глазах – радость исчезновения в большем, сильнейшем, красивейшем, чем они сами. Словно Андреас, Вебер и Шуллер исчезли на время или хоть вознеслись в рай крылатых солдат, словно смерть за Отечество в уличном или воздушном бою – это подвиг, за который положено воскресение в теле. И все же они уж не те, что полгода назад, не такие, какими прилетели сюда из ягдшуле: слишком много чужих в этом небе и мало своих, чтобы не повзрослеть с самолетною скоростью, обогнав в этом смысле молодого всесильного Буби, который в России ни о чем не задумывался. Крик живого мальчишки в убитой машине обжигает пространство и мозг, как железные прутья решетки оголенную руку на сильном морозе. В их глазах я все чаще вижу помесь какого-то птичьего гнева с детским страхом покинутости, ледяного прозрения с отчаянным непониманием: «Неужели я тоже исчезну?», «Неужели за мною никто не придет?»

Я иду к цирковому шатру из облепленных тиной рыболовных сетей. Со снарядного ящика поднимается Фолькман – мой кубанский спаситель. Я бросаю ему шлемофон и тяну за собой – в ту минуту, когда одиноко кружащий над полем «мессершмитт» с 18-м номером сходит в глиссаду, – это Ханн, я послал его к Брюнну, на юго-восток – сосчитать километры, часы до того, как мы пятками ощутим наползающий гул русских танков.

– Герр оберст! Вызывает Сократ! – Веснушчатая рыжая весталка радиоэфира протягивает мне уродливую трубку, и, подавшись к ее богомольным глазам, я заранее знаю, что за мудрость вопьется мне в уши сейчас.

– Оберст Борх! Атакуйте колонну русских танков под Кеннигрицем! Подымайте все силы! Обе группы и штаб! Остановить любой ценою, слышите?! Любой! Обрушьте на это шоссе все, что можно! – голос Вефера режет по мозгу, как по красному дереву.

Кабаны, лоси, волки, косули, белки, перелетающие с опаленной сосны на сосну, – все бежит из горящего леса. Умирать можно только за жизнь, за детей, за народ, но не за то, чтоб сдохли все и победившей правде русских не досталось ничего.

– Я все сделаю, герр генерал, – говорю я отчетливо: нет ни смысла, ни времени потешаться над этою формой жизни.

– Брюнн горит, командир! – только что побывавший в нашем будущем Ханн запаленно вонзился в пятнистую тень. – На востоке от этого варева – русские танки и колонны пехоты, их там, что расплодившихся вшей! Через пять-шесть часов все они будут здесь. Но фляйшвольфы накроют нас раньше!

– Лахенман, передайте на оба перрона: закрываем вокзал. Сколько наших ребят еще в воздухе?.. Фрейлейн Магда, прошу вас: Фенненкольду и Либману срочно прибыть на КП. Объявить построение всем пилотам и техникам. Фолькман, – заглядываю в глазницы старого пещерного медведя, – возьми Курта, Хассо и еще пару-тройку надежных ребят из охраны. Выгоняйте пивные фургоны на взлетную. Пулемет на стоянку, второй – на КП. Время делать аборт, – загоняю я в эти глаза то единственное, что они давно ждут от меня.