Солдат императора

– Дьявол, Адам! Хэк! Сколько можно! Я две проклятых тысячи раз просил называть меня по имени! Георг! Хэк! – Вжик, вжик, – шпага убедительно просвистела, крутясь в его руке, словно подтверждая сказанное. – Я! Для! Тебя! Георг! Хэк! – Цзвен-н-ньк! Острие глубоко впилось в кварту[20]. – Я же не буду звать тебя «герр Райсснер», ведь так? Хэк! – На этот раз шпага поразила секунду[21].

– Что новенького, Адам? – Георг с натугой извлек слишком глубоко вошедшее острие. – И что слышно в лагере?

– Новенького слышно много! На днях прибывает император, но да это вам известно, наверное. Молодая баронесса фон Швайнфурт чрезвычайно восторженно о вас отзывалась и велела справиться, не соизволите ли вы дать ей аудиенцию? Соизволите? В пятницу вечером? Очень хорошо, – продолжил господин, которого звали, судя по представлению хозяина дома, Адамом Райсснером, – бургомистр жалуется, что солдаты регулярно нарушают порядок в городе. За неделю четыре дебоша в кабаках и шесть жалоб на э-э-э-э-э, как изволил выразиться господин бургомистр: «на успешное покушение на девичью честь». – Георг временно перестал упражняться и бросил на Адама из-под высоко поднятых бровей полный удивления взгляд, в котором ясно читалось, что он думает про такие беспорядки, что солдаты – просто ангелы и что не из-за чего поднимать шум, а также адрес, куда бургомистр может затолкать себе свои жалобы.

– Далее, – продолжил Адам, – из Милана прислали поверенного, который сообщает, что французская армия соединилась со швейцарцами, а значит, венецианцы все-таки дали золота забияке Францу[22]

. Кстати, Венеция прислала пушек, полторы тысячи аркебузиров, две сотни копий кавалерии. И припас. Так вот, в Милане паника, всем ведь ясно, куда французы направятся в первую очередь после прошлогоднего конфуза[23]. Срочно просят выступать. Умоляют помочь.

– Трусливые свиньи. Хэк! Передай поверенному, что раньше конца марта мы не выступим. Никак не возможно! Хэк! Во-первых, не вся артиллерия в сборе. Хэк! Во-вторых, испанцы с нами раньше не смогут встретиться. А воевать в одиночку с армадой (ХЭК!) нашего Франца – слуга покорный! Хэк! А в-третьих, четвертых и пятых, соври что-нибудь поприличнее, как ты умеешь! Хэк! – Георг последний раз вонзил шпагу, после чего подошел к массивному резному шкапу, где имелся рукомойник, и принялся поливать себе шею и лицо из бронзового с облезшей позолотой акваманила[24] в форме дельфина.

– Все ясно, сделаем, – ответил молодой человек сквозь медное журчанье воды и шумное пофыркивание своего шефа. – Но! Поверенный в лагере, и вам, как это ни печально, придется с ним увидеться. Прикажете присутствовать? Нет-нет, не получится, – отреагировал он на недовольный взгляд Фрундсберга через плечо, – поверенный имеет письма к самому кайзеру и будет его дожидаться во что бы то ни стало. Значит, вам придется с ним переговорить, – сказал Адам, напирая на слово «придется», – деваться некуда.

– Точно так, некуда. Обложили, как чертова вепря, – пробурчал недовольно полководец, который терпеть не мог чиновников и любые официальные переговоры.

– Кстати, насчет артиллерии. Вчера подтянулись последние два пушечных обоза. Все, больше не будет. Итого у нас двадцать три кулеврины, не считая мелочи. И еще испанцы приведут… никак не меньше дюжины стволов. Прилично, – сообщил Адам, подходя к пюпитру возле окна и выкладывая на него какие-то бумаги и маленькую книжечку, которую достал из обширной поясной сумки с шелковыми помпонами по краям. Фрундсберг тем временем уселся за письменный стол, вытирая свою обширную черную бороду льняным полотенцем с синей перуджианской вышивкой.

– Кой черт! «Прили-и-ично», – передразнил он своего секретаря и помощника и бросил скомканное полотенце в угол, что выдавало нараставшее раздражение, – у Франца будет не менее сорока пушек, да Венеция подсыплет с десяток… – Видимо, это была его давняя головная боль. – Так, а какие приятные новости столь чудесным утром?

– Не знаю, как насчет приятных, но вот интересная есть. Вы помните, с неделю назад вы принимали доклады ваших офицеров? По комплектации полков? – Адам говорил и делал пометки в бумагах, то и дело обмакивая гусиное перо в чернильницу. Фрундсберг помнил:

– А то как же! Когда эта рыжая скотина Дитрих, мать его, Бюлов заблевал мне всю лестницу? До сих пор воняет!

– Ну, – рассудительно протянул секретарь, оторвавшись от бумаг, – и угостили вы их изрядно… за добрую службу… и сами угостились… ну да дело не в этом, – и он поспешно перешел к сути, награжденный тяжелым начальственным взглядом: