Солдаты

Забаров проводил с ротой занятия, Шахаев -- политинформации; на это

уходило в день часов пять-шесть, остальным же временем каждый располагал,

как хотел. Пинчук и Кузьмич -- эти два неутомимых государственных мужа --

решили, по совету Шахаева, помочь хозяину дома. Обоих старых солдат

по-прежнему раздражало то обстоятельство, что в хозяйской хате совершенно

отсутствовала труба, принадлежность, с точки зрения человеческой, прямо-таки

необходимая. Дым от печки, как в старой русской деревенской бане, выходил

через дверь и единственное окно, печь топилась хозяйкой по-черному. Сенька,

вспомнив слова Никиты Пилюгина, сказанные им в первый день вступления в

Румынию, теперь не давал ему покоя.

-- Где же труба, Никита? Ты бы поискал. Может, ее хозяин прячет от нас.

И кухни во дворе что-то не видать...

Никита отмалчивался. Но от Сеньки отвязаться было нелегко.

-- Поищи же, Никита, трубу. Будь другом!..

-- Отстань ты от меня, -- проворчал Пилюгин.

Сначала Никита был твердо убежден, что "у румын обычай такой -- жить

без трубы, и все. Не полагается по ихним понятиям". Но Бокулей-младший

объяснил ему, что дело тут не в обычае. По румынским законам за трубу

надобно было платить государству налог, и притом немалый. Оттого-то трубы и

маячили лишь над богатыми домами. За окна тоже нужно было платить налог.

Поэтому Бокулеи довольствовались одним крохотным, подслеповатым оконцем.

Узнав об этом, Пилюгин помолчал, пошмыгал носом и пробурчал неопределенное:

"Да-а".

Пинчук же возмутился. Сердце и разум "головы колгоспу" никак не могли

примириться с таким "безобразием". Поразмыслив малость, он решительно

объявил хозяину:

-- Точка. Зараз такых законив нэмае. Ставь трубу! А спустя час хозяин

привез из боярской усадьбы воз крепкого каленого кирпича.

-- Старый, вишь, конюх там один остался, -- рассказывал Кузьмич Петру

Тарасовичу. -- Ионом прозывается. Тезка, стало быть мой... Помог Бокулею

кирпичи уложить. Старый, вишь, боярин умер, а молодой -- на фронте... Его,

Иона, охранять оставили в имении. Вот он и охраняет... Просит еще приезжать,

коль что надо будет... Русских, вишь, любит. Против турок в семьдесят

седьмом, говорит, вместе с русскими воевал под Плевной. До сих пор помнит...

Золотые Кузьмичовы руки немедленно приступили к делу. В три дня он

сложил в доме Бокулеев новую печь, в русском дородном стиле, занявшую

пол-избы. А на четвертый день над крытой из высокой кирпичной трубы впервые

весело и беспечно заструился дымок. Во дворе стоял хозяин, глядя на трубу

мокрыми, покрасневшими глазами. Потом, испуганный, начал просить у Пинчука

какую-то бумажку, чтобы, значит, не брали с него налоги.

-- Не будут с тебя налог брать, не будут, -- растолковывал мужику Петр

Тарасович, отчаянно жестикулируя руками. -- Ты сам теперь хозяин всему.

Понял?

-- Бун, бун!.. Карашо!.. -- радостно пролепетал сообразивший наконец

старик, торопливо смахивая с глаз слезы. -- Бун, карашо!..

-- Бун, бун!..-- "бунел", как в бочку, довольный Пинчук.

Между тем за глухой стеной дома стучали топоры и пронзительно визжала

пила. Там под руководством "главного инженера-строителя", каковым прослыл

Кузьмич, солдаты прорубали новые окна. Хозяин направился туда. "Главный

инженер", потный и возбужденный, встретил его словами:

-- Давно бы окна надо тут прорубить. А то в твоем доме темно, сыро...

Жена и дочь хилые... Ничевошеньки ты не понимаешь!

Наутро в хате, залитой солнечным светом, хлынувшим через новые большие

окна, были двое: Кузьмич и Александру Бокулей, порядком "клюнувши". На

радостях хозяин извлек из каких-то потайных домашних недр кувшин винца,

невесть для какого торжественного случая припасенный, и они вдвоем с

"инженером" скорехонько его опустошили. Подогретый вином, ездовой

рассказывал румыну историю про свою непутевую жену Гликерью, бежавшую с

белым казачишкой из дому. Хозяин слушал старого солдата с великим вниманием,

хотя не понимал из его рассказа ни единого слова. Нередко там, где надо было

по ходу рассказа выразить соболезнование, румын улыбался и восклицал:

-- Бун!.. Карашо... Карашо, Кузмытш! -- и лез целоваться.

Петра Тарасовича дома не было. Накануне он узнал от Наташи и Василики,

которая уже поселилась в доме Бокулеев, что дочь хозяина, семнадцатилетняя

Маргарита, заражена немецким офицером нехорошей болезнью. Пинчук решил

отвезти девушку в наш армейский госпиталь, что стоял в городе Хырлэу, в

тридцати километрах от Гарманешти. Убитая горем мать Маргариты теперь

воспрянула духом и в знак благодарности грела для солдат воду.

Петр Тарасович охотно взялся помочь семье хозяина. Глядя на худенькое,

бледное, истомленное тяжкой болезнью лицо девушки, он шептал в адрес

фашистов:

-- Ось гниль яка... Всю Европу опоганили...

Больше всех страдал от безделья Сенька Ванин. Его неуемная молодая

энергия искала выхода. Послонявшись возле Кузьмича и Лачуги, он вновь шел

допекать Никиту Пилюгина. Последнее задание, в котором неплохо показал себя