Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты

«Ты ли выманил девушку-нефть из склепа в сады Гесперид белым наливом?» – писал в поэме Villa Petrolia

Велимир Хлебников, вернувшись в свой угол в Морском общежитии после очередной долгой прогулки по холмам мыса Баилов. Строчку эту следует объяснить – в надежде, что одновременно приоткроется правда о самом будоражащем мифе города. Нобелевская Villa Petrolia

некогда славилась своим дендрарием и плодовыми садами, среди которых особенно ценными представлялись яблоки, невиданный скоропортящийся белый налив, который в сезон продавали за серебро завернутым в папиросную бумагу. Остатки уже задичавшего белого налива застали и мы с Хашемом, когда лазали на давно заброшенную Villa Petrolia

охотиться на девушку-нефть. Яблоки светились в темноте. Увлеченные Хлебниковым наотмашь (особенно Хашем) с подачи Штейна, мы были заворожены этим стихом и готовы один за другим дотла сгореть в объятиях нефтяной незнакомки. Напрасно пробродив по саду, отправлялись собирать разный хлам, рыться в кучах мусора, когда-то сброшенных с верхних этажей виллы, чтобы поживиться какой-нибудь медной чернильницей в виде верблюда (горб дромадера откидывался крышечкой). Но однажды мы всё же напугались. В некоторых местах сада можно было наткнуться на заросли анаши. Один раз мы увидели, как они ходят ходуном, и вдруг оттуда выскочил очумелый полуголый парень, который бил себя по спине и груди пучками травы. Испугался он не меньше нашего, схватил с земли рубашку. Мы метнулись обратно. «Бабочка, – сказал Хашем. – Пыльцу собирает». Забравшись по пожарной лестнице на обрушенную веранду, Хашем доставал простыню, вешал на перила, и мы садились на корточки, заунывно повторяли: «Дух Троцкого, явись, дух Троцкого, явись». Или: «Дух Блюмкина, явись». Или: «Дух Хлебникова, явись». При этом мы всматривались в серые складки ткани, нам представлялся призрачный барельеф, в котором должен был проступить облик искомого духа. Нам вдруг что-то виделось при набежавшем сквозняке – и мы отпрыгивали, потом я начинал скучать, а Хашем медитировать. Но однажды, уже в сумерках, на веранду влетела тень и, порхнув туда-сюда, ударилась о простыню. Остробородый Троцкий в пенсне и с рожками воззрился на нас, в клыкастом его рту застряла скомканным черным бархатом летучая мышь. Мы вылетели с веранды и приземлились только в километре у прибрежного шоссе.

Была и другая легенда, согласно которой на рассвете близ Крепости можно встретить спешащую вниз к набережной нагую девушку. Она вовсе не связывалась с девушкой-нефтью и обгорелыми трупами, которые действительно в течение нескольких лет находили там и здесь по городу в смолистой луже прогоревшего нафта и надругательство над которыми объяснялось стремлением преступника затруднить опознание. Голая девушка спасалась от мучителей, спеша в околоток. До сих пор можно встретить на Форштадте две или три покосившиеся двухэтажные трущобы, расставленные по холму. Дома эти – остатки старой застройки Сабунчинского, привокзального квартала, полного публичных домов. Сутенеры каждую зиму ездили по городам России и давали объявления в газеты – что будто бы на лето-осень в богатый южный город требуются привлекательные продавщицы лимонада. Девушек приводили с вокзала в бордель, там отнимали одежду и паспорт. Некоторым удавалось вырваться – и голышом добраться до участка. Каждый раз после такого побега город глох от громкого шепота и долго не мог прийти в себя.

«В длинном платье наготы девушка-нефть похожа на ложку. / Она царствует, пока чувствует под пяткой нефтяной запас. / Нефть разделяет меня и ее. Нефть подступает к горлу» – так завершил свою поэму Хлебников.

Я уже тогда увлекался фотографией, накопил пятнадцать рублей и не расставался с фотоаппаратом «Смена». Желая хоть как-то расширить свое понимание этого чуда, я всюду таскал учебник по оптике. Видимый мир отныне был полон геометрии, весь головокружительно расслаивался на конусы перспектив и звездчатые проективные построения Дезарга, на кубистические углы и слои, на отражающие поверхности, насыщался оптическими плотностями сред, степенями кривизны, населялся гиперболоидами и параболоидами, повсюду мерцали сгустками фокусные поля, волнение на море теперь описывалось не штормовым баллом, а зернистостью, и по угловому размеру солнечной дорожки я высчитывал характерную высоту волны… Ночью торчал в ванной комнате, вынудив домашних пользоваться ночными горшками, и замирал от чуда, которое после увеличителя творил проявитель. Любимым развлечением было – на ощупь, зажмурившись, сделать отпечаток, затем разорвать его на восьмушки, пустить в проявитель, а потом потихоньку собирать по частям, переосмысляя увиденное.