Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты

Старуха долго молчала, потом разглядела нас и испугалась, как графиня Германна. Она поняла, что должна выразить мнение.

– У Велимира были длинные свалявшиеся волосы. Вячеслав говорил, что он похож на льва, который принял христианство, – проговорила она басом и судорожно негнущимися пальцами выхватила из пачки папиросу, сломав ее. Штейн вытряхнул ей еще одну и чиркнул спичкой.

Меня укусил за палец упругий царапкий кузнечик, которого я заметил и с хрустом снял с плеча; дернул рукой, кузнечик вспорхнул, зашуршал и сел на плечо старухи. Старуха не заметила, Штейн снял насекомое не сразу.

«Вячеслав – это имя-святыня, означающее в нашем городе Вячеслава Иванова, корифея Серебряного века поэзии, еще петербургского покровителя Хлебникова, на сломе эпох до своего отбытия в Италию нашедшего филологическое прибежище в отдаленном Баку, в университете, – объяснил нам потом Штейн. – Быть учеником или ученицей Иванова, иметь в семейном архиве несколько размноженных лекционных тетрадок – особая гордость, вспученная провинциальным голодом по культуре, образовательная каста, распространяющаяся еще на два-три поколения».

Больше ничего мы от ученицы Вячеслава Иванова не услышали. Старуха вдруг заволновалась, затрясла нижней челюстью, попробовала встать и плюхнулась обратно, перепуганная своей слабостью. Штейн ее поднял и увел. Мы остались растаскивать клетки и собирать кузнечиков.

Хашем после прихода старухи перестал стричься и обезобразился, став похожим на Тарзана.

Единственное, что привлекало меня в театре Штейна, – запах масляных красок, которыми благоухали холсты декораций.

Когда произносил все свои реплики, я старался отойти подальше вглубь, к заднику, где запах еще не остывшего красочного масла потихоньку успокаивал и был единственной нитью, удерживавшей меня на сцене. Я трогал шероховато-гладкий, чуть колкий на излете мазка холст, где вздымались одна за другой высоченные волны, ровно, как в шторм, когда заходишь в море против сбивающих с ног белых валов, пышных на уровне шеи, плотных – вокруг груди и живота.

Штейн упросил своего школьного товарища Вову Ривкина, художника, джазиста, вдохновенного анашиста, с закрытыми глазами рисовавшего портреты членов Политбюро (особенно вдохновляясь Косыгиным), мотающегося по всей республике на шабашки по оформлению спортивных магазинов и аптек (серебрянкой по стеклу – ракетка встречает волан, волейбольный мяч пикирует поверх сетки, змея вползает в чашу), нарисовать ему морской берег и чаек: две малярные кисти, ведро белил, ультрамарин и сажа.

Штейн свирепо взлетал на сцену, оттаскивал меня от моря, от разглаживания крыльев чайки с желтоватым бешеным глазом:

– Так никуда не годится. Почему ты шепчешь? Илья, ты же биндюжник, на тебе пахать и сеять, с тебя баржи грузить, почему ты боишься смотреть в зал? Ты не Шаляпин, но и зал не девушка, и здесь тебе не Большой театр, тут всего восемьсот мест. Когда ты последний раз смотрел на себя в зеркало?

– Утром.

– Плохо смотрел. Ты повнимательней следующий раз посмотри, попристальней. Может, прозреешь наконец, кто ты есть.

– Кто?

– Кто? Почему ты шепчешь? Еще раз скажи: «Кто я?»

– Кто я.

– Ну, почему? Почему? – взвивался «волчком» бешеный автор. – Почему ты произносишь реплики так, что даже суфлер услышать не может? Ты сам-то слышишь?

– Вы же слышите.