Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты

Безрассудная смелость Хлебникова объяснялась тем, что он не различал миры – физический и духовный, не отличал тело от души. И если он хотел сбросить себя как балласт с зацепившейся за корму парохода лодки – в кильватерную струю, на неминуемую гибель (едва удержали), то только потому, что не различал поступок и намерение.

Балансирующий на грани гениальности и безумия, Хлебников походил на лунатика. Как лунатик принимает действительность за сон и не сомневается в ней, так как сон исключает высшую нервную деятельность, – так и Хлебников свой мир, свои миры без зазора накладывал на действительность и действовал в ней согласно воображению: без скидок, без приноравливания, без торговли с разумом. Хлебников говорит: «Человек – молния». Хлебников говорит: «Единственный мой враг – холод». Хлебников говорит: «Только герой – идеальный человек». В Баку Хлебников стал цитировать каббалиста Меюхеса: «Тора – не венец, не инструмент, Тора ради Торы, Господь на вершине Синая сидит и изучает Тору. Я хочу заглянуть ему через плечо».

Вячеслав не знал, что Хлебников потому не ходил на «Башню», что боялся целоваться с поэтами. Он и с женщинами не решался. А тут еще синий подбородок Кузмина с пластырем над порезом, следствие нервной тщательности бритья, недаром Осип воспел Gillette. Детей веселило, что с культом Диониса связаны козы и овцы, эти нелепые животные, часто толкающиеся по улицам, тряся грязными курдюками, сыпля катышки. Козы ложились на рельсы конки, пассажиры, соскочив с подножки, азартно стаскивали их за рога. Дети слушали, как отец за занавеской важно трактует гостям сцену с козой на вазе, и давились смехом в подушку.

Сын Дмитрий, оставшись один дома, спускался в анатомический музей, бродил среди скелетов, из амбразуры желтых глянцевых ребер которых высоко кружилась музейная зала, а череп темнел вверху пластинчатым сводом. Бродил среди колоннады высоких желтых колб, в которых жили бледные сердца, желудок, легкое, мозг, отдельные мышцы, похожие на освежеванных рыб, выцветшие, препарированные послойно – от мантии до литосферы, – вскрытые до хрусталика глаза. Подвешены они были на волосяной нитке, моток которой у Дмитрия всегда имелся в кармане – ловить бычков с причала, ставить силки на горлиц. Однажды мальчик вышел из музея, и тут по коридору ему навстречу попался человек, который что-то нес в большой кювете. Ребенок вжался в стенку и увидел, что там лежит отрезанная человеческая голова, которой предстояло быть анатомированной или высушенной. Лысая блестящая голова, с отдельными волосами и россыпью родинок, с устало прикрытыми глазами и опущенными уголками губ, принадлежала сапожнику с Чадровой улицы – когда-то он глухо и страшно колотил по подошве, а теперь устал.

12 ноября 1920 года, пройдя две трети Бондарного переулка, в квартиру заведующего кафедрой классической филологии на словесном отделении факультета общественных наук Бакинского университета поднялся рослый босяк. Он вошел в комнату, был встречен Лидией и Абихом, вставшим со стула, на приветствия не ответил и, отвернувшись в сторону, протянул пачку исписанных наискосок листов.

Письмо к Вячеславу Иванову Хлебников писал две недели, дважды терял, переписал только вторую половину и так, с кружевом каракуль и многоступенчатых дробей по полям, понес Абиху. Никогда не стучался, а входя, почти никогда не здоровался. Если оценивал ситуацию как неудобную, если откровенно чуял свою неуместность – уходил. Но всегда переступал порог.

«Никогда не смотрит в глаза потому, что ему больно кого-то, кроме себя, видеть, – подумал Абих. – И не потому, что центростремителен, не только. Просто как только подле себя он призна́ет другого человека, воображение его потребует полного переселения в него, потребует освоения этой личности своим собственным человеческим веществом. Вместе со всеми мыслями и чаяниями. Ибо только наибольшая отдача ближнему может установить справедливость в отношении с ним. А делиться собой до отказа – такого он себе позволить не может. Он бы и толикой не поделился, если бы не надо было разговаривать или просить».

Додумав, Абих двумя пальцами подцепил, наклонил к свету листки.

– Вячеслав нынче болен простудой, оставлю пока у себя. Завтра передам. Или послезавтра. Если желаете, могу составить для вас свое личное мнение.

– Не надо, – сказал тихо Велимир и еще отклонил голову к открытой двери.

«Если бы раздеть его, – думает Абих, – то нагота облагородила бы его, как рыцаря – латы».

Лидия пробежала глазами начало. Тем временем гость потихоньку стал поворачиваться, чтобы уйти, чем обнаружил себя во всей красе: просторный женский кафтан на вате, распущенно подпоясанный, стоптанные башмаки, из-под подошв бельмами – голые пятки. Вопящая одичалость предохраняла этого человека от любых притязаний окружающих.

После ухода Хлебникова Абих отправился к себе, чтобы основательно усесться за стол, достать из портфеля письменные принадлежности и весь вечер расшифровывать и переписывать, не понимая, содержимое листков.