Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты

Триумфом Хашема стал случай, когда Аббас шагнул к нам в кибитку с бездыханным мальчиком на руках, пораженным шестисотвольтовым электрическим разрядом. Пульс едва прощупывался – и только в бедренной вене, тридцать в минуту, становился слабее и реже. Я сидел над мальчиком и думал. В шатер сомнамбулой вошел отец ребенка, безмолвно обезумевший мужчина в вымокшей рубахе. Он сел и стал раскачиваться над сыном, взяв его за руку и целуя его в запястье.

Я дождался, пока Хашем распластается в молитве, вынул ампулу и мигнул Аббасу. Тот понял меня мгновенно. По-кошачьи кинулся на отца мальчика и, приговаривая что-то тихонько и яростно сквозь сжатые зубы, схватил его за руки и завалил на землю. Я прицелился и вонзил иглу. Она попала в ребро и загнулась. Отец мальчика хрипел под Аббасом, не произнося ни слова, и я видел, как Аббас слабел. Хашем лежал ничком.

Через минуту мальчик задышал.

Еще через минуту мы на мотоцикле (я в коляске с мальчиком на руках, Хашем сзади) мчались в американский госпиталь, в котором работал Лео Дэвис, собутыльник Керри по бару Night Hawk

на улице Гаджибекова. Лео определил нас в реанимацию и потом через какую-то ооновскую страховку хитроумно скостил мне оплату госпитальных услуг на семьдесят процентов.

– You gotta be nice with him, man[22], – улыбнулся мне на прощание мой широколицый густобровый избавитель, первоклассный спиннингист, истребитель тускалусского окуня.

В тот же вечер мы вызвали из Насосного Керри и оприходовали в ресторане «Ракушка» на набережной по пинте принесенного виски.

Период целительства завершился печально, месяца через четыре. Сначала кто-то придумал торговать пакетиками с волосами Хашема. То-то я приметил, что люди, которые в этот день не успели зайти на прием и собираются остаться ночевать на кордоне, всё норовят быть к Хашему поближе, тянут к нему руки, когда он выходит из шатра. Сначала я думал, они просто хотят впрок коснуться спасителя и верят, что тем самым обретут здоровье и счастье.

Шурик зачастил к шатру и всё ходил вокруг поодаль, иронично прищуриваясь, поматывая головой, глядя, как толпится народ перед входом в палатку. И один раз я застал Петра, стоящего на пригорке на коленях с почерневшей иконой Богоматери. Он был кромешно пьян и, время от времени приходя в сознание, широко, истово крестился на шатер. Пришлось его увести.

Начало конца для меня означилось появлением приметного хромого старика с остановившимися глазами в облезлой бараньей шапке. Я заметил его в толпе и обратил внимание, как он прятал что-то в карман пиджака. Он пришел лечить жуткий псориаз, и я объяснил ему, что излечение будет долгим. Старик выслушал меня через Аббаса и потихоньку, молчком, протянулся перед Хашемом, распластался.

Недели через две он пришел снова и стал раздеваться. Он показал нам чистое плечо, ранее покрытое струпьями, и бок под ребрами, тоже теперь почти чистый, только неестественно белый и рыхлый, как очищенное яблоко. Старик оделся и развернул принесенный сверток, чтобы подать Хашему булатный кинжал в богатых ножнах. Он получил смиренный отказ, но, прежде чем унести с собой кинжал, показал нам крохотный целлофановый конвертик, вырезанный из цветочного фунтика и спаянный утюгом. Он приложил его к губам. Я взял у него пакетик и посмотрел его на свет.

– Локон Хашема, надо полагать, – сказал я.

Хашем непроизвольно провел рукой по дредам, собранным в огромный сноп.

Оказалось, что ночевавшие на кордоне пациенты впотьмах пробирались в шатер в поисках волос на молитвенном коврике, каких-то клочков, ниток с вывешенной на просушку тельняшки Хашема. Срезанные клочки палатки, клочки тряпочек, щепки всякой рухляди, которой касался Хашем, – всё шло в дело и пригождалось на амулеты, чье хождение распространилось на весь Талыш.

Через несколько дней Ильхан принес весть, что совет старейшин-сеидов, собравшийся на поляне в горах близ Истюсу, приговорил Хашема к анафеме как колдуна-язычника. А всякого, кто прибегнет к его помощи, – постановил объявить гяуром и исторгнуть из общины.

Глава 34

Снова театр

1

Хашем идет на окраины Баладжар, бакинского села у могучего разъезда, узловой станции, где испокон веков формировались и принимались эшелоны с тифлисского и ростовского направлений; где прабабка Ильи с семилетней дочкой на руках в 1921 году, едучи к мужу, комиссару 11-й Красной армии, во Владикавказ, была обворована: лишилась всех сбережений и вырученных от продажи дома денег. Мало что изменилось с тех пор на станции Баладжары.

Что может измениться на ровном месте, исполосованном железнодорожными путями и выстланном широченным перроном, который лишь четырежды за век был полон людьми – плотью времен великого переселения: две войны, одна революция – и опустошение. Эти рельсы целовали колеса личных вагонов Ротшильда, Нобелей, Денстервиля, Тагиева. По ним откатывались английские войска.

Пятнадцать лет назад этот перрон был полон последний раз, больше не будет.