Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты

Выбрав часть ландшафта в качестве сцены, Хашем выстраивал диспозицию массовки и расставлял точки наблюдения, в которые помещал муляжи кинокамер. Они представляли собой простые треноги, с укрепленными на них рамками и вынесенной полочкой для подбородка, к которой необходимо было приложиться, чтобы верно откадрировать поле зрения. Хашем запрещал мне снимать, требуя оживлять эти визионерские камеры только своим зрением.

Моей задачей было перебегать от камеры к камере и наблюдать в рамку единственный показ этого фильма. Хашем перед началом выдавал мне бумажку, на которой была выведена последовательность чисел – схемы монтажа: скажем, 1 (3) – 2 (7) – 4 (2) – 3 (3) – 2 (5) – 1 (1) – именно в таком порядке я должен был передвигаться от камеры к камере и в течение стольких минут (в скобочках) видеть взятое в рамку действие. Но все-таки несколько снимков я украдкой сделал. В рамке, благодаря усечению плана и чему-то еще неведомому, высекавшему магическую искру кино, я наблюдал совсем не то, что видел разогнувшись, поверх: как группки людей с голыми ногами, полыхающими наготой сквозь рванье хламид, выбегают из-за пригорков и долго сбегаются навстречу, сшибаются, издавая деревянный грохот мечей, щитов и посохов. Как вдруг из глубины второй камеры открывается отряд филистимлян на верблюдах, которые рассекают сражающуюся толпу. Восстанавливается строй, и выходит кудрявый рыжий парень с пращой. Я знал всех участников представления. Но с такого расстояния и в этих костюмах они часто оказывались неузнаваемыми…

Зимой Хашем всё чаще стал пропадать в Ширване, пропуская даже пятничные представления. Возвращаясь из командировки, я уже не надеялся его застать. И в степи больше никак не мог выследить, лишь однажды видел у моря: он сидел перед штормом на камнях, неподвижно. Я не стал его беспокоить. Я полумал тогда: море штормит так же, как безбрежно волнуется его душа…

Нередко Хашем возвращался из Ширвана не один, а с группой верующих. Помню такой случай. Оборванный мужчина, широко вышагивая за Хашемом, нес на руках мальчика лет десяти, тот был, похоже, без чувств. Мужчина кричал, приплясывал, стонал, плакал, падал на колени перед Хашемом, который наконец увел его в сарай. После, выйдя из сарая, мужчина двинулся к воротам, выкрикивая: «Благословен пророк! Благословен пророк!» Скоро вывели из сарая и мальчика, егеря напоили его молоком. Вернули обезумевшего отца.

Другой раз за Хашемом увязалась странная девочка. Она нехорошо смеялась и бегала вокруг, хватала его за безвольные руки, тянула куда-то – или садилась на корточки и поправляла накидку, очень яркую – зеленые, красные, синие ромбы, лоскуты. Смуглая до черноты, она вела себя необычно, и покуда егеря ходили по деревням, расспрашивая, чья она, пытаясь пристроить полоумную, она слонялась по кордону, просила кушать, зверски рычала, стучала себя по коленкам и по натянувшемуся между них подолу. Вот я вижу: девочка что-то отрешенно поет – заунывно, а у Хашема трясутся руки, пляшут и не гнутся пальцы, которыми он достает из кармана припасенную размятую, стаявшую конфету. Он протягивает сласть ей, но она мотает головой. Тогда Хашем встает на колени, кладет перед ней карамель и сам, закрыв глаза, начинает подпевать. Сначала не попадает в чужие слова, но потихоньку выпевает старательно, пытаясь выучить звуки слов этой простой восточной песни, чтобы выяснить потом, на каком языке пела девочка: кто она? хазарка? узбечка? туркменка? таджичка? из нуристанцев? могулов? Он приходит в себя от того, что звучит только его собственный голос, что наткнулся он на тишину, будто тело живое выскользнуло из объятий. Он открывает глаза и видит конфету. В последнее мгновение мелькнули запыленные подвижные ступни, по-обезьяньи гибкие, как еще одни руки, звякнули браслеты, разноцветные, царапкие по ободку, с облупившейся эмалью на дужках. И еще запах – немытого тела, мочи, а поверх сандар, и мускус, и анбар. Хашем задерживает дыхание: он вслушивается в носоглотку… Муравей по краю вощеной обертки рыскает в поисках подхода к конфете. Задыхаясь от слез, с жестокой эрекцией, хватаясь за клинок, всаженный в пах, Хашем, как облатку яда, запихивает конфету в рот и, оглушительно хрустя песком на зубах, разжевывает, разжевывает, высасывает, сплевывая обертку, судорожно выдыхает, вдыхает, растирает кулаками грязные слезы.

Девочку пристроили в приют. Хашем ее не спас.

Если он уходил надолго, я или учился летать на кайте, или жил у Керри в Насосном, иногда разъезжая с ним по бакинским шалманам, либо целенаправленно мотался в поисках LUCA по месторождениям. Занятие это меня снова всерьез захватило, когда на одной из Шах-Денизских скважин я обрел почти полное совпадение.

И вдруг пришел ответ по пробе, взятой мимоходом на Ашур-Аде в колодце, загрязненном нефтью.