Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты

Я успел заметить, как сокольничий взмахнул рукой и запустил балобана-разведчика, как он скользнул понизу, как заструились за ним путцы…

Следующую ночь я спал под пологом и на рассвете сквозь дрему видел, как мимо прошел Хашем с ружьем за плечом и клеткой, в которой ссорились две изъятые из инкубатора хубары…

Утром я врубил Хендрикса и сварил овса со сгущенкой на двоих, поджидая Хашема.

Только к полудню я перестал гадать, куда он подевался.

Часам к шести я вышел на берег и стал спускаться к оливковой рощице, в тени которой арабы разбили лагерь. Белый океанический катер еще виднелся у горизонта, и я не рискнул двигаться дальше, подождав еще какое-то время, пока он совсем не скрылся из виду.

На месте лагеря я обнаружил мусор – брошенные обертки, картонные коробки, несколько гильз, перья в песке, кострище, голову хубары и следы крови, ведшие к морю, откуда вдруг донесся стон.

Приблизившись, я увидал чудовище. Сердце било в глаза, и я не мог никак распознать, что́ я вижу. Хашем лежал у кромки воды, в ногах у него валялась его кожа, снятая надвое со спины и груди. Нагое его мясо было осыпано перьями – серыми хубары и белыми кречета. Прилипшие перья дрожали на ветру.

Глаза Хашема были открыты. Он еще дышал.

– Подожди, подожди, братишка, – говорил я Хашему.

Он смотрел то вверх широко открытыми от напряжения глазами, то на меня, рот его открывался, как у рыбы, будто хотел проглотить воздух или выдохнуть слово. Я метнулся к рюкзаку, открыл клапан, кинулся обратно и подобрался к нему, боясь смотреть вниз, где полоскалась кожа, трогавшая, хлопавшая по ногам, как широкий лист водорослей. Я дотянулся до его губ и вытряхнул из пузырька Луку. Хашем закашлялся.

По сию пору не знаю, зачем я это сделал. Но нужно было что-то делать, и я сделал то, что подсказало мне само мое тело. Коричневая юшка стекала с губы на подбородок. Я умыл его, он откинулся назад, и волна закачала его туда и сюда, обтекая, потягивая и вдруг срывая… Я взял его за руку, глядя на страшную полосу, начинавшуюся от ключицы. Хашем еще дышал, всё тише, казалось, он успокаивается и засыпает.

И тогда я повалился на песок рядом с ним и потерял на какое-то время сознание или заснул от истощения – ослабел под плитой шока.

Очнулся. Тела Хашема нигде не было. Я пошел, потом побежал вдоль берега. Затем в другую сторону. Залез в воду, доплыл до первой банки. Я выпрыгивал из волн по плечи, стараясь разглядеть. Я переплыл на вторую банку. Волнение увеличивалось, волна стала обрывиста, мне показалось, что я что-то углядел, но без лодки в такую погоду я бы не управился. Я вернулся и помчался в сторону Куры, где надеялся взять лодку. На ближайшей ватаге я оказался уже на закате, упросил рыбаков забросить в Ленкорань, к пограничникам, кричал, что человек утонул, умолял погранцов выйти в море, сулил деньги… Мы вышли за полночь и часа три ходили вдоль Ширвана, шаря лучом прожектора в обе стороны. Кто-то жег на берегу костер, но, когда пристали, я только застал залитые угли. Следующие десять дней я провел на берегу, обезумевший, мотаясь туда и сюда в поисках тела Хашема. Я шел вдоль берега, высматривая впереди скопления чаек. Но всякий раз это оказывались рыбина или тюлень. Пограничный катер иногда маячил за третьей мелью, спрашивал прожектором: «Доложить обстановку». Я отвечал флажковым лепетом: «Слышу голос. Поиски пока безрезультатны». Мне отвечали: «Повторите». Я отвечал: «Поиски безрезультатны».

5

Я приехал в Ширван четыре года спустя, 25 марта, накануне дня смерти Хашема. Чувство утраты вдруг снова стало свежо, и я решил ехать. Перед отлетом съездил на могилу к Керри. Просторное кладбище над Walnut Creak, искрящиеся гравийные дорожки, белые камни, солнце садится в предгорья, шоссе бетонной рекой льется по краю ущелья. Керри лежит под дубом рядом со своим отцом и бабушкой. Я постоял над могильной плитой, мысленно составляя из букв его имени слова. Их получалось не слишком много. Даже фразы не составить. И вдруг вспомнил, как он говорил: «Смерть лучший отдых, ни одна сука не разбудит».

Я пожалел, что транзит выбрал через Москву. Через два дня я рухнул в этот город, как бешеный поезд в горах вылетает на мост, перед тем как снова влететь в тоннель: ничего не помню с момента, когда в аэропорту купил шоколадку и литровую бутылку «Абсолюта». Очнулся только в самолете. Перед посадкой потянулось море, из далекого детства – оцинкованная стиральная доска с белыми штрихами гребней, которые шли ровными когортами строго по норду. При посадке порыв ветра едва не снес нас с полосы, но летчик оказался асом. Я снова был рад родному городу, продувному, неуютному в это время еще не вполне очнувшейся весны. В гостинице я распахнул окно и лежал под двумя одеялами три дня, курил и потягивал Jameson, любимый виски Керри. Я старался не шевелиться и неотрывно смотрел в бинокль на бухту, на крыши, в окна.