Солдаты Апшеронского полка: Матис. Перс. Математик. Анархисты

Океанский простор питал взгляд. Сонмы волн шли свинцом в горло пролива. Немые пепельные кручи разворачивались над севером и обкладывали небесный фарватер над пролетом в залив. Холмы – Телеграфный, Русский, Дворянский – тянулись к облакам.

Береговая линия в нескольких местах прерывалась военными укреплениями. Орудия были сняты, на бетонных площадках установлены скамейки. С них открывалась крутизна обрыва, покоренная соснами, чьи кроны были зачесаны бризом к суше.

Во время наступления тумана окоем затягивался. Над мостом рассыпался жемчуг фонарей. Туман вливался в ложбины ландшафта. Пожирая пространство, мгла обкладывала город. Туман проникал во дворы, вдавливался в окна, просачивался в сны и делал прозрачными вещи.

Лицо становилось влажным, как от слез. Постель сырела. У входа в залив, в самом сердце туманной прорвы, мучился тяжко ревун. Иногда туман, разряжаясь, приподымался и зависал. Грузное облако отчаливало. Холмистый город выглядел как молочный залив. Соты огней сочились на рубках семи лайнеров-небоскребов. Тишина. Дорожные пробки ползут сгустками перламутра. Танкер идет на ощупь под мост. Пропадает. Гигантская горлинка ходит в тумане, клювом вздымает на пробу прохожих – ищет святого Франциска, как семечку в жмыхе. Прохожий со страху становится на четвереньки.

В тумане однажды Макс встретил точно такого же разносчика пиццы. Он шел по улице, застланной матовой толщей, всматривался в адресные таблички и вдруг впереди увидел спину – красная майка, в левой руке несет сумку-термос. Макс хотел окликнуть парня, но замер – и раздумал. Переулок. Фасад. Парадное. Всё отыскивается по отдельности, почти на ощупь. Туман сильно близорук. Решетка ограды; лампа под сводом. Домофон загудел, щелкнула калитка, и дверь впустила его.

Второй месяц он носил сюда, в подполье любви, итальянскую чесночную пиццу. Он привык, что не достучаться – любовь требует черепашьего всплытия к яви.

Здесь жила парочка влюбленных – они вечно ему открывали в полуголом виде, кутаясь в одеяло. Чаевых не жалели. Девушка однажды спросила о его акценте.

«А! У меня бабу́шка русская. Бабу́шка!»

Смоляные волосы, миндалевидные зеленые глаза.

Но самый странный случай произошел с ним в «Донателло». Дорогой отель, своего рода палаццо: в холле рояль, в лифте Пёрселл, повсюду драпировка. Везде зеркала, зеркальные двери – всё это формировало в узком коридоре головоломку пространства.

Максим постучался, зеркало отъехало, и перед ним открылась комната – темная, с огромным – от пола до потолка, от стены до стены – окном позади, в котором тонул в сумраке и тумане город. У порога, закатив бельма, стоял слепец в джинсах и белой майке.

Протянутая рука с деньгами наконец наткнулась на ладонь.

Максим отдал слепцу коробку, взял деньги, высыпал сдачу и судорожно зашагал по коридору, тычась от зеркала к зеркалу, пока не отыскал площадку с лифтами.

Избыток зрения и слепота, вобравшая зеркала, ошеломили его.

Глава 6

Барни

Наконец миновала зима, и Макс сумел раздышаться в городе. Вика присматривала за престарелой бабушкой, которая обожала Макса и считала его «приличным молодым человеком». Вике приглянулся взбаламученный, всегда кипевший идеями Барни, она любила фантазеров и с удовольствием присоединялась к похождениям Барни и Максима в недрах города, вместе с ними посещала учебные показы в киношколе. Ночевать, однако, ей нужно было дома, и Макс вез ее на одну из нижних, близких к океану улиц Сан-Сета, в царство тумана, где никогда не просыхают обои, а в корешках книг заводится плесень, где томится капризная бабушка, посасывающая кусочек рафинада, смоченного сердечными каплями, купленными из-под полы в «русском» магазине…

Очень редко Максим дозволял себе проводить время без Вики – он скучал по ней, горько удивляясь: никогда, никогда он не скучал по жене. Сейчас он иногда тосковал по детям. «А что я – детям? Мне самому еще повзрослеть нужно, чтобы чему-то учить детей. Математике я их всё равно не научу».

Вечер, начало апреля, уже неделю весна дышит в лицо. Барни провожает последних посетителей, запирает за ними – и накрывает на стол. Из бочки он цедит три кувшина пива, вытаскивает из печки пиццу, в jukebox выбирает Jefferson Airplane и спешит открыть стеклянную дверь, за которой переминаются и машут руками две ирландки – темненькая голубоглазая и вся рыжая. Они присаживаются за стол, и Макс с удовольствием вслушивается в их шепеляво-картавый говор.

Но вот пиво выпито, кувшины наполнены снова (нет-нет, Макс не станет и на этот раз, Макс в завязке), и Барни мастерит курево из крупного соцветия. Пальцы его дрожат, с соцветия сыплется дымок пыльцы, которую Барни ловко слизывает с запястья.

Макс вдруг вспоминает, что сегодня 12 апреля – светлый День космонавтики. И предлагает выпить за космос, за Гагарина.