Солдаты мира

Дима только сейчас замечает, что у Климова очень длинные ресницы. «Как у моей сестры, — думает он. — Сантиметра полтора».

— Ты говори, что мне делать, а я буду слушать, — говорит капитан. — Я, по-твоему, должен отправить тебя делать ремонт, а воевать останемся мы с Хайдукевичем. Так? Ты говори, мы слушаем. Докладывай.

Дима смотрит в окно. Завтра наверняка опять не будет прыжков: небо почти черное, хотя всего-то четыре часа. То ли снег сыплет, то ли дождь идет. Мокро. Слякоть. Гнилой декабрь. «Что он из него жилы тянет, — думает Дима. — Все равно ведь не отпустит».

— Ну, чего молчишь, сержант?

Климов кусает губы.

— Тебе дали отделение разведчиков. — Семаков поднимается из-за стола и, засунув руки в карманы бриджей, нависает над Климовым. — Пойми, дорогой, — говорит он, морщась, — не можем мы всех вас по домам распустить квартиры чинить. Кто-то ведь должен служить… Сейчас же прекрати эти слюни! Это десантник, или я по ошибке попал в ясли! Чего-то я перестаю понимать… До тебя на этом же стуле сидел гвардеец, к жене просился. У него тоже сложности и тоже чуть не рыдал. Понять не могу! Будь мужчиной. — Он ходит по маленькой комнатке канцелярии. — Ты же крепкий парень, надежда наша… Эх, братец-кролик, если бы я плакал каждый раз, когда мне тяжело, во мне давно бы уже вообще воды не осталось, я бы костями гремел.

К Диме сержант подходил неделю назад. Дима пообещал похлопотать перед Семаковым. Как он хлопотал? Ну, передал Семакову.

— Что же будем делать? Как нам с лейтенантом Хайдукевичем совместить помощь твоей матери с требованиями службы? Ты понимаешь, о чем я? Кого пошлем на разведвыход? Ты об этом думал? Ты же самый опытный разведчик в роте!

Дима продолжает смотреть в окно на пустынный плац. «Что же с расписанием? — думает он. — Все перекраивать из-за этой полосы препятствий?» Опять у Димы не сходятся концы с концами, и ему неприятно, что это видит капитан. Да, у ротного так не было, у того все было в порядке. Самое неприятное — Семаков: «Товарищ Хайдукевич, я исхожу из того, что в сутках двадцать четыре часа. Из какого расчета времени исходите вы, я не знаю».

— У каждого гвардейца есть мать. У некоторых даже жены уже есть. У тех, кто поторопливее. Такие дела. Возникают очень сложные повороты, у каждого свое, и все разное…

— Ей же трудно, — вдруг, мучаясь, говорит сержант.

Семаков останавливается. Дима перестает думать о расписании: это первые слова Климова. Капитан с лейтенантом ждут продолжения, но сержант замолкает и отворачивается к стене.

— Эх, ты, братец-кролик… Ты в интернате воспитывался?

Климов молчит.

— Хорошо было в интернате?

У Климова вздрагивают плечи.

«И это Климов, — думает Дима. — Парень, который сам кого хочешь доведет до слез».

От кого угодно он мог этого ждать, но не от Климова.

— Чего молчишь, братец-кролик? — Семаков опять склонился над сержантом. — Ты хоть по дому что-нибудь умеешь делать? Тебя чему-нибудь учили?

Климов с надеждой смотрит на начальника разведки.

— Мы в интернате сами ремонт делали. Я умею, я за два дня сделаю. Я и потолки могу и накат.

— Накат… А ты знаешь, что такое капитальный ремонт? Мать пишет, что работы много. Знаешь, что это такое?

Климов снова пустыми глазами смотрит в стену.

— Ну, что нам с тобой делать? Говори.

«О боже, — вздыхает про себя Дима, — когда же этому будет конец!»

И вдруг глаза у Климова прямо-таки наливаются, набухают слезами. Из-под длинной ресницы выкатывается первая крупная слеза; Климов ловит ее языком, слизывает. А потом слезы льются безудержно, текут по щекам. Сержант падает лицом на рукав гимнастерки и плачет, судорожно всхлипывая и глотая слюну.

— Что, служить трудно? — Капитан кладет ему на плечо тяжелую руку.

Климов возится под капитанской ладонью, пытаясь ее сбросить. Кусает рукав гимнастерки.

— А что, — наклоняется Семаков, — мать так жалко?

— Там приходят, — давится слезами Климов, — приходят… Вы же не знаете… Не знаете…

— Кто приходит?

— Приходят… приходят… вы же ничего не знаете…

У Димы морщится лицо. Глядеть на плачущего человека ему трудно. Даже на грудного ребенка. Слезы вызывают в нем странное чувство: жалость — не жалость, страх — не страх… Бог его знает… Словно опускаешься на парашюте ночью в незнакомом районе.

Сам Дима плакал всего один раз: в третьем классе его ни за что двинули в глаз. Подошли трое на улице — дело было в Бресте, около вокзала, он хотел купить пачку вафель, на той стороне улицы стояла девочка из соседнего класса (вафли предназначались ей), — двое взяли его за руки, а третий, прицелившись, точно дал ему в глаз. Девочка убежала. Трое ушли. Он заплакал. В первый и последний раз. Не было больше поводов.