Солдаты последней войны

– Я восхищаюсь не твоей жизнью. Я восхищаюсь просто жизнью. Просто жизнью, каждой ее минутой. Поверь, я имею на это право.

– Ну, допустим, я тебя понимаю, – меня все начинало раздражать и я даже повысил голос. – Любое приключение интересней привычной жизни. И в сравнении с ней выглядит восхитительным. При однообразном жизненном укладе любой готов схватиться за экзотику, даже если она пахнет гарью. Для меня все гораздо серьезнее. И поэтому радоваться у меня нет причин.

– Ну вот, ты хочешь все испортить. Все, все, все! Себя наказываешь и меня хочешь наказать, – Майя с тоской посмотрела за окно. За окном был не менее тоскливый пейзаж. Майя не разозлилась. Она воспринимала все достойно и мудро. И раздражала меня еще больше. Чтобы не наговорить глупостей, я решил охладить пыл и пройтись за сигаретами.

– Кирилл, – окликнула меня Майя на пороге.

– Что? – я резко обернулся.

Она сидела поникшая и тихая. Ее зеленые глаза, еще сонные, еще не проснувшиеся, неотрывно смотрели на меня. И я в них почему-то прочитал страх.

– Что, Майя?

– Я боюсь, Кирилл…

Ну вот, уже пошли страхи замужней женщины, которые вообще могут испортить любую любовь. Еще не хватало успокаивать ее совесть. Если я со своей никогда не мог до конца разобраться.

– Скоро вернусь, Майя. И мы поговорим…

– Я действительно боюсь…

Но я уже плотно прикрыл за собой дверь.

Когда я вернулся с букетом белых астр, этих печальных символов осени, Майи уже не было. Я вернулся, чтобы загладить свою вину. И мне стало тошно, прежде всего от себя. Я давно разучился быть просто счастливым, хотя бы до утра, хотя бы на миг, не усложняя все дутыми теориями и самобичеванием. И бегая от своего счастья, которого уже боялся, потому что знал, что век его очень недолог. Что его кратковременная прелесть неизбежно приводит к опустошению. Я научился контролировать себя и разучился быть по-настоящему счастливым. Но это не давало мне никакого права лишать счастья других.

Долго заниматься самокопанием мне не пришлось. Через несколько минут в мою квартиру буквально ворвались Шурочка и Петька. И тут же огляделись.

– Ты один… Вот и хорошо, – Петух покосился на букет астр, брошенный на неубранный стол, и на меня, хмурого и сосредоточенного.

– Так ты уже все знаешь, Кира…

– Что знаешь? – машинально спросил я.

– Ну как… Слышал по телику, наверное… Про Анну Гавриловну.

– Про какую Анну Гавриловну? – я еще ничего не соображал.

– Да очнись ты, дурак! – Петух со всей силы хлопнул меня по плечу. – Про Анну Гавриловну, мать Саньки!

Я встряхнул головой.

– Ну. Так что? Что мать Саньки?.. Я встретил ее вчера утром, она шла в церковь. Нам было по пути… И мы…

– Так ты ничего не знаешь, – вздохнул Шурочка и опустился на стул.

– Ну так скажите, что! И я узнаю! – кипятился я. – Ну же! Что, черт вас подери, случилось!

– Значит, она пошла в церковь, – глаза Шурочки повлажнели. – Этого мы не знали.

– А я вообще ни фига не знаю! Может, мне включить этот теле-террариум, если вы двух слов связать не можете! Змеи мне нашипят на ухо!

– Не кипятись, Кира, – как можно спокойнее прервал меня Петька. Видно, что он старался себя держать в руках. – В общем, беда случилась. Она погибла…

– Погибла?! Но… Ничего не понимаю! Умерла?! Как? Почему?

– Именно погибла…

И Петька все рассказал. По мере этого трагического повествования у меня все сильнее сжимались кулаки, и я стиснул зубы от злости. А Шурочка машинально все перекладывал астры…

Не знаю, что Анна Гавриловна говорила батюшке, в чем каялась. Но после исповеди она вернулась, взяла именной револьвер погибшего мужа-милиционера и прямиком направилась в банк. Где хранились ее законные сбережения. Все произошло быстро и очень нелепо. Там она потребовала вернуть свои деньги. И пока их «искали», приехали спецназовцы. Поскольку Анна Гавриловна была самой обычной пенсионеркой, просто доведенной до крайности, все могло бы закончиться вполне благополучно. И ей в недалеком будущем светил разве что дом для умалишенных. Но как только ОМОН ворвался в здание банка, Анна Гавриловна выстрелила себе в висок… Такая обыкновенная для наших дней история. Как страшно, что она стала именно обыкновенной. Страшно для нас, пока еще живых.

– М-да, – я сидел, обхватив голову руками. В висках стучало. Обычная газетная хроника сегодня печаталась в нашем дворе.

– Вчера она тебе что-нибудь говорила? – Шурочка протер влажные линзы.

– Она? Да, говорила что-то… Вчера… Как много всего было вчера… И разве я мог знать?! Она хотела что-то сказать, что-то гораздо большее… Но мы же слушаем редко. Мы уже никого не слышим…

– И все же…

Я устало взглянул на товарищей.

– Про Саньку. Сандру… Просила, кажется, на нее не сердиться.

– Все-таки удивительное сердце матери, – Петька выплюнул сигарету с пожеванным фильтром. – Я уверен, она уже все решила. Она просто не могла застрелиться у себя в квартире. Она пошла на публичную казнь сознательно, чтобы хоть что-то доказать. И при этом не забыла про Саньку и как бы попросила для нее индульгенцию. У нас… И теперь… Теперь мертвому человеку мы отказать не вправе.

– А где Санька?