Соленая купель

Лутатини шел дальше в познании обязанностей палубного матроса. Он научился завязывать морские узлы, сплеснивать концы, стропы, швартовы, делать мягкие кранцы. Каждый матрос должен быть маляром. И Лутатини умел не только красить, но разводить краски, смешивая в известной пропорции сурик или белила с вареным льняным маслом. Он так старался, что даже боцман, косясь на него желтым глазом, одобрительно ухмылялся. А между тем у Лутатини были свои соображения: он до смерти боялся, как бы его опять не послали в кочегарку, в это анафемское пекло. Он работал сверх установленного времени. Но это не изнуряло его. С каждым днем он наливался здоровьем, бодростью. Тело его покрывалось хорошим загаром.

Матросы теперь предстали перед ним совершенно в другом свете. Насколько они показались ему подлыми и мерзкими вначале, настолько же стали за последнее время хорошими товарищами. Да и ругаться как будто стали меньше, а может быть, слух его, привыкнув, перестал замечать сквернословие.

Беспокоило только то, что чахоточный Карнер работал за него в кочегарке. Положение Лутатини облегчилось, а тот поднимался из преисподней на палубу с таким видом, как будто его варили в самом котле. Он облокачивался на фальшборт и несколько секунд стоял, сгорбив спину и устало вздыхая остатками пораженных легких. Казалось, вот он грохнется на палубу, чтобы никогда уже больше не подняться. Но Карнер шел под душ мыться. А потом, отдохнув после еды, находил в себе еще силы заняться своим учеником Лутатини — рассказать ему о том или другом случае из морской практики.

Однажды вечером они встретились у брашпиля. Поблизости никого не было. Лутатини смущенно спросил:

— Послушайте, Карнер. Я давно хотел с вами поговорить. Один вопрос чрезвычайно меня волнует…

— Пожалуйста, — ответил Карнер и ласково улыбнулся.

— Раньше вы относились ко мне с такой неприязнью, точно я был вашим заклятым врагом. Я никогда вам ничего плохого не делал и не собирался делать. И вдруг такая перемена: вы, туберкулезный, полезли за меня в кочегарку. Вы спасли меня от гибели, но себя подвергаете серьезной опасности. В чем тут дело? Я никак не могу разобраться.

Карнер сразу стал серьезным. В блеске вечернего солнца неприятно сузились зрачки его серых глаз, глубоко запавших в орбиты. Он четко заговорил, рассекая воздух указательным пальцем:

— Обо мне вы не беспокойтесь, товарищ Лутатини. Моя жизнь конченая. У меня сейчас единственная мечта — это попасть в Россию. По газетным сообщениям, какие мы прочли в последний раз в Буэнос-Айресе, на родине у меня, по-видимому, происходит настоящая революция. Это подтверждают и депеши, получаемые по радио нашим судном. Хочется самому посмотреть на те события, какие происходят в России. Кстати, повидаюсь и с родителями, если только их не повесили на фонарных столбах…

Оба собеседника на момент отвлеклись поднявшейся стаей летучей рыбы. Серебристо сверкая, рыбешки запланировали над океаном, как игрушечные аэропланы. Метров через сто, постепенно опускаясь, они снова скрылись в воде, оставив на ее поверхности кружочки, расплывающиеся в трепетном сиянии.

— Для нас это красивое зрелище, а для этих рыбешек, вероятно, страшная трагедия, — грустно промолвил Карнер.

— Почему трагедия?

— Спасаются от хищников. Везде одно и то же — и на земле, и в воде. Бросят тебя в мир среди тысячи различных врагов — как сумеешь, так и изворачивайся, если не хочешь быть раздавленным. Впрочем, смысл жизни заключается главным образом в борьбе. На вашем смирении далеко не уедешь.

Чтобы не раздражать Карнера, Лутатини промолчал.

— Когда-нибудь, товарищ Лутатини, поймете, почему я так относился к вам. А пока скажу, что в вашем лице я преследовал священника. Но как человека мне, конечно, было жаль вас. Вы сами попали в гнуснейшее положение.

— Но почему вы так ненавидите духовенство? — с болью спросил Лутатини.

— Без причины, как вам известно, ничего не бывает. Были таковые и у меня.

Они присели на правый якорь. Карнер снял с ноги деревянное сабо, вытряхнул из него мелкие кусочки угля и опять надел. Солнце скатывалось к горизонту, жара спадала. Под ласковый звон воды, разворачиваемой форштевнем, Лутатини внимательно слушал печальную историю.