Читаем Соленый арбуз полностью

Регулировщик подумал, махнул рукой, и машина въехала на бревна парома. Канат заскрипел, стальной и старый, и Туба лениво стала бить паром в деревянные бока.

– Ты что, меня не узнал?

– Нет, – сказал Букварь. – Не узнал.

– А я тебя сразу… Я людей хорошо запоминаю…

– Я очень рассеянный, – начал оправдываться Букварь.

– Правда, ты тогда лежал на животе, Дьяконов растирал тебя коньяком, мы заглянули на секунду, и ты меня не мог запомнить.

– Ну, как Дьяконов?

– А что Дьяконов? Дьяконов у нас…

Шофер замолчал, замолчал надолго, он молчал на пароме и после того, как машина по мокрому Муринскому съезду въехала на колдобистую и пыльную абаканскую дорогу. Он молчал, и Букварь понимал его: шоферу было не до разговоров, он вел машину с красными флажками, и в кузове ее лежали морские торпеды, взрывающиеся от детонации…

Букварю доставляло наслаждение смотреть на сосредоточенное скуластое лицо шофера и на его руки, мускулистые, напряженные и в то же время играющие черной баранкой. Когда машина крутила по стремительным петлям узкой дороги, Букварю хотелось, чтобы подстерегла их сейчас какая-нибудь опасность, после которой ему и шоферу пришлось бы вытирать холодный пот с лица и выражать настоящие мужские чувства короткими междометиями.

– А что ты потерял в Абакане?

– Мне нужно купить соленый арбуз, – сказал Букварь. – Есть очень хороший человек, и ей… ему надо подарить соленый арбуз.

– А-а-а, – протянул шофер, – понятно.

Рожью, пшеницей, кукурузой зеленела вокруг Минусинская степь, высылала рыжих сусликов дозорными на горячий булыжник дороги. Букварь не был в этих местах давно, месяца два, и смотрел с жадностью на степь и на желтую линию трассы.

Двигались экскаваторы, скреперы, бульдозеры; двигались, урчали, ревели; их были десятки, спокойных и упрямых стальных машин. Воскресная смена вела наступление на первой сотне километров трассы, прилизывала желтую спину насыпи, готовила ее принять шпалы, рельсы, клала бетон в секции труб и мостов, собирала серые блоки первых пристанционных сооружений, вокзалов и пакгаузов. Здесь уже не ковырялись люди кустарным способом, как на Канзыбе, здесь уже наступала техника, умная и мощная. Но когда-то и здесь были первые, была своя Канзыба. Машина пролетала все новые и новые участки, и Букварю казалось, что весь громадный механизм стройки движется в едином ритме, и ему ничего не стоит справиться с Саянами, с тайгой и горами, с десятками таких Саян. И от сознания этой силищи, от сознания мощи рук человека и разума его к Букварю неожиданно впервые за последние две недели пришло радостное чувство.

– У, черт! – выругался шофер.

Машина резко дернулась. Букваря толкнуло вперед. Он инстинктивно уперся руками в металл, и лицо его оказалось в сантиметре от ветрового стекла. Букварь увидел, как по дороге, совсем рядом от врывшихся в пыль колес, проскочил серо-рыжий дикий козел и как солнце блеснуло в его рогах. Козел скрылся в кустах, и Букварь вспомнил о морских торпедах и почувствовал, что лоб его покрывается холодным потом. Он перевел взгляд на шофера, но тот был спокоен, лицо его выражало только сосредоточенность, и напряженные руки играли черной баранкой. «Вот человек!» И Букварю снова стало радостно и оттого, что рядом с ним сидел такой человек, и оттого, что сам он ехал в машине, которая везла по Саянам «веселые» вещи.

– Ты помнишь Кустова?

– Кого-кого? – спросил Букварь.

– Ну, того, чью записку ты передал Дьяконову.

– А-а-а, Кустова… Знаю только по фамилии…

– Сняли его.

Букварь подумал, что и он, может быть, причастен к этому «сняли его», и, застеснявшись, решил перевести разговор на другую тему. Он спросил:

– Где вы сейчас стоите?

– Между прочим, – шофер повернул лицо, – на Канзыбе, возле той самой охотничьей избушки, где вы жили. Нам нужно рвать прижимы – три маленькие скалы и одну большую у Канзыбы.

– Какую-какую? – заволновался Букварь.

– От нее ничего не должно остаться…

– Где она?

Шофер стал объяснять, и из его слов Букварь понял, что взлетит на воздух скала под названием «Тарелка». «Значит, так. Значит, полечит к черту все, что есть на этой скале, и от Кешки ничего не останется, даже тех слов…»

– А Кустова сняли… Было шумное партсобрание… Дьяконов выступал… Так и записали: «За неуважение к людям…»

«Значит, ничего от Кешки не останется?»

– Дьяконов своего добьется… Он такой…

– Что? Какой? – рассеянно спросил Букварь.

– Такой! – Лицо шофера вдруг стало сердитым, словно Букварь спорил с ним и не принимал во внимание совершенно очевидные истины. – Однажды, еще у Каспы, все было готово к взрыву, и запалили бикфордов шнур. Сидели в укрытии и вдруг увидели: несется по площади машина, прямо на заряды. Кричали ей вслед – ничего! Тогда Дьяконов выскочил из укрытия и бросился к шнурам. Один заряд все же не успел… Грохнуло! Шофер остался жив. Он остановился: увидел Дьяконова… А Дьяконов лежал месяца два… И еще… А ты говоришь!

– Я разве говорю…

Под колесами машины бежал уже асфальт, и справа между ветками сосен, пригревшихся на песочных холмах, голубел Енисей.

– Теперь застрянем, – вздохнул шофер, – теперь помучаемся.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Раковый корпус
Раковый корпус

В третьем томе 30-томного Собрания сочинений печатается повесть «Раковый корпус». Сосланный «навечно» в казахский аул после отбытия 8-летнего заключения, больной раком Солженицын получает разрешение пройти курс лечения в онкологическом диспансере Ташкента. Там, летом 1954 года, и задумана повесть. Замысел лежал без движения почти 10 лет. Начав писать в 1963 году, автор вплотную работал над повестью с осени 1965 до осени 1967 года. Попытки «Нового мира» Твардовского напечатать «Раковый корпус» были твердо пресечены властями, но текст распространился в Самиздате и в 1968 году был опубликован по-русски за границей. Переведен практически на все европейские языки и на ряд азиатских. На родине впервые напечатан в 1990.В основе повести – личный опыт и наблюдения автора. Больные «ракового корпуса» – люди со всех концов огромной страны, изо всех социальных слоев. Читатель становится свидетелем борения с болезнью, попыток осмысления жизни и смерти; с волнением следит за робкой сменой общественной обстановки после смерти Сталина, когда страна будто начала обретать сознание после страшной болезни. В героях повести, населяющих одну больничную палату, воплощены боль и надежды России.

Александр Исаевич Солженицын

Проза / Классическая проза / Классическая проза ХX века
И пели птицы…
И пели птицы…

«И пели птицы…» – наиболее известный роман Себастьяна Фолкса, ставший классикой современной английской литературы. С момента выхода в 1993 году он не покидает списков самых любимых британцами литературных произведений всех времен. Он включен в курсы литературы и английского языка большинства университетов. Тираж книги в одной только Великобритании составил около двух с половиной миллионов экземпляров.Это история молодого англичанина Стивена Рейсфорда, который в 1910 году приезжает в небольшой французский город Амьен, где влюбляется в Изабель Азер. Молодая женщина несчастлива в неравном браке и отвечает Стивену взаимностью. Невозможность справиться с безумной страстью заставляет их бежать из Амьена…Начинается война, Стивен уходит добровольцем на фронт, где в кровавом месиве вселенского масштаба отчаянно пытается сохранить рассудок и волю к жизни. Свои чувства и мысли он записывает в дневнике, который ведет вопреки запретам военного времени.Спустя десятилетия этот дневник попадает в руки его внучки Элизабет. Круг замыкается – прошлое встречается с настоящим.Этот роман – дань большого писателя памяти Первой мировой войны. Он о любви и смерти, о мужестве и страдании – о судьбах людей, попавших в жернова Истории.

Себастьян Фолкс

Классическая проза ХX века
Смерть в Венеции
Смерть в Венеции

Томас Манн был одним из тех редких писателей, которым в равной степени удавались произведения и «больших», и «малых» форм. Причем если в его романах содержание тяготело над формой, то в рассказах форма и содержание находились в совершенной гармонии.«Малые» произведения, вошедшие в этот сборник, относятся к разным периодам творчества Манна. Чаще всего сюжеты их несложны – любовь и разочарование, ожидание чуда и скука повседневности, жажда жизни и утрата иллюзий, приносящая с собой боль и мудрость жизненного опыта. Однако именно простота сюжета подчеркивает и великолепие языка автора, и тонкость стиля, и психологическую глубину.Вошедшая в сборник повесть «Смерть в Венеции» – своеобразная «визитная карточка» Манна-рассказчика – впервые публикуется в новом переводе.

Наталия Ман , Томас Манн

Проза / Классическая проза / Классическая проза ХX века / Зарубежная классика / Классическая литература