Солитариус. Книга первая

– Два врача? О нет, мой друг, врач здесь один – Гиппократ, да и тот… Бестия скорее медсестра, чем врач, – мне послышалось в его голосе злорадство. – Что касается лечения, формально нас никак не лечат. Никаких лекарств, никаких обследований, ничего такого. Однако…

Он жестом поманил меня к себе и, когда я подошёл, зашептал мне прямо в ухо:

– Я уверен, что они добавляют что-то в пищу. Возможно, что и в воду. Не спрашивайте, я не знаю что и как это на нас влияет. А в изоляторе, по-моему, они проводят какие-то эксперименты. Пока у меня нет никаких доказательств, но я обязательно их найду.

Я выпрямился и посмотрел ему в глаза: они как-то странно блестели. «Всё-таки он действительно болен», – подумал я, а вслух сказал:

– Я вспомнил, что Златовласка сделала мне укол, когда я только очнулся. Вы говорите, никаких лекарств?

– Ах, это. Да, после приступа они что-то вкалывают нам. Кажется, обезболивающее.

– Понятно. Далеко нам ещё идти?

– Почти пришли.

– А здесь водятся какие-нибудь животные?

– Говорят, что олени есть, лоси, кабаны, однако лично я видел только зайцев и лис. Желаете поохотиться?

– Нет, что вы. Зачем убивать без нужды?

– Вы правы, мой друг, незачем. Однако человечество во все времена, не считая первобытности, только этим и занималось, и я не об охоте. Вот вы говорили, что духовная сила способна изменить реальность. Может быть, и способна, но до сих пор она мало что изменила. Победил не Иисус, а звериная сила в лице церкви.

– Тем не менее первые шаги сделаны. Человечество постепенно отказывается от ненужного насилия. Это долгий и болезненный процесс. Эволюция. Ребёнок в первые годы жизни не понимает, что хорошо и что плохо. Он мучает кошку из любопытства, он не знает, что ей больно, в нём нет сострадания. Как говорил настоящий Сократ, зло – это незнание добра.

– Вы – оптимист, Есенин.

– Пожалуй.

– Однако я не верю, что человечество сможет жить без насилия.

– Почему? Вы, например, можете?

Тем временем дорожка вывела нас на большую поляну, пестрящую разнообразными цветами, названий которых я не знал или не помнил, если не считать ромашек и одуванчиков. На противоположном краю стоял продолговатый бревенчатый домик с двускатной крышей из деревянной черепицы, а рядом с ним – открытая веранда.

– Вот и пришли, – Сократ так и не ответил на мой вопрос. – Неплохо, правда?

– Да, очень красиво. Сказочный пейзаж.

– Видите, там, за столовой, деревья? Это, так сказать, фруктовый сад, а за ним теплицы и парники.

– Здорово. И что там растёт?

– О, много чего, друг мой! Экзотики, правда, нет, но она нам и ни к чему.

Мы поднялись по ступенькам на крыльцо и вошли внутрь. Столовая оказалась небольшой, зато весьма уютной. Безжалостно – в хорошем смысле – пахло едой. «Оставь печали, всяк сюда входящий» – само собой перефразировалось у меня в голове, пока я смотрел на двухместные деревянные столики, расставленные без соблюдения какой-либо симметрии.

Обедали четверо. Две женщины, одна из которых, черноволосая, сидела за столиком в дальнем углу спиной ко входу и торопливо поглощала пищу. Другая женщина, занимавшая столик ближе к выходу, не первой молодости блондинка с невероятно грустным выражением лица, одетая в ярко-жёлтое платье, вяло ковырялась деревянной ложкой в деревянной тарелке. Когда мы вошли, она подняла глаза, кивнула и вернулась к своему занятию.

Возле широкого окна, в котором я разглядел ветку с крупными краснобокими яблоками, сидели двое мужчин примерно одного возраста, лет сорока. Один из них, крепкий длинноволосый брюнет в белой футболке, был очень похож на грека. По крайней мере, мне почему-то показалось именно так. Он заметил нас и что-то сказал своему сотрапезнику, худому тёмно-русому парню в красной рубашке с длинным рукавом. Тот обернулся и помахал нам рукой. Я нерешительно кивнул в ответ и бросил взгляд на Сократа. Он улыбнулся и тихо сказал:

– Никого не вспомнили?

– Нет, – пожал я плечами.

Мы подошли к окошку раздачи, Сократ облокотился на выступ и громко произнёс:

– Добрый день!

Я тоже заглянул в окно и увидел полную женщину в белом халате с красным колпаком на голове. Она что-то ела, сидя вполоборота к нам.

– Чего раскричался? Глухих нет, – с явным раздражением сказала она, неохотно поворачиваясь к нам лицом.

– О, извините, – улыбнулся Сократ. – Не хотел вам мешать, но нам бы с товарищем…

– Я что, тупая? Поэт, что ли, очнулся? – посмотрела она на меня. – Проголодался небось?

– Ну-у, да, немного, – выдавил я из себя.

– Да не боись, Пушкин, не съем я тебя, – голос у неё был хриплый, неприятный. – Тощий чересчур.

Она громко и вульгарно рассмеялась. И вдруг, без всякого перехода, спросила:

– Как меня зовут?

– Э-э-э, простите?

– Тебе мозги отшибло вместе с памятью?

Я ошеломлённо смотрел на неё, не зная, что сказать. Сократ быстро зашептал мне в ухо:

– Не обращайте внимания, Есенин! Она так со всеми разговаривает, однако внутри это добрейшей души человек.

Повариха злобно посмотрела на него и наконец встала со стула.

– Ты чего это там ему нашёптываешь, дурень старый? Рассказал уже?

– Прошу прощения? – промямлил Сократ. – Я не пони…