Солнечные дни

«Вот он даже и не сердится, — думал между тем Загорелов, поглядывая на жирное тело Быстрякова, в то время как тот доставал из кармана объемистый бумажник, — он не сердится, потому что будь этот господин на моем месте, он смыл бы с меня две тысячи».

— Я пошутил, — сказал Загорелов вслух, трогая локоть Быстрякова. — Вы с меня тогда сколько взяли? За капустники? Триста? Так вот давайте шестьсот.

— Это по-божески! — воскликнул Быстряков весело. — Вот за это, соседушка, спасибо.

Он небрежно бросил на письменный стол шесть сторублевок.

— Это по-божески, — повторял он. — А в воскресенье, соседушка, ко мне на пирог! Это уж обязательно! Как хотите-с! Вы с чем пироги любите, — с севрюжкой или с семгой? У меня Лидия Алексеевна, — говорил он, — мастерица пироги загибать!

«У тебя Лидия Алексеевна вообще одна прелесть», — подумал Загорелов сердито и даже слегка побледнел, хмуро оглядывая жирную тушу Быстрякова.

Внезапно ему пришло в голову, что недурно было бы повстречаться с этим господином в лесу, с глазу на глаз и с кистенями в руках.

«Не таков ты только, чтоб пойти на это, — думал он, бледнея от ненависти, — ты из-за угла задавишь, ребра переломать наемщиков пошлешь, искалечить подкупишь! О, берлога, берлога!» — хотелось сказать ему вслух.

— Да, почтеннейший Елисей Аркадьевич, — проговорил он задумчиво, — не расти пальмам в Архангельской губернии! Будем же рады и клюкве!

— Это конечно, — согласился и тот, шумно завозившись в кресле. — Так непременно, непременно на пирог, — добавил он, пожимая обеими руками локоть и ладонь Загорелова. — Непременно, голубчик. А рогулечки прикажите убрать.

— Непременно, драгоценнейший, — повторял и Загорелов, — и на пирог приеду, и рогулечки сегодня же опрокину.

Они так и пошли из кабинета, полуобнявшись.

— Вот, Лазарь, — говорил Загорелов, проводив Быстрякова и снова возвратясь в кабинет. — Вот, видел? Что скажешь теперь о моих правилах? А? Ведь если бы я ему верешимскую дорогу простил, он бы меня за дурака почел и за такую мою глупость меня вторично нажечь бы постарался. А теперь и он доволен и я доволен, ибо он у меня в конвертике запечатан.

— Конечно-с, вы совершенно правы, Максим Сергеевич, — согласился Жмуркин почтительно. — Совершенно-с правы!

Загорелов увидел ассигнации и небрежно смел их в ящик письменного стола.

— Да-с, — продолжал он затем как бы в задумчивости, — мои правила, может быть, несколько суровы, но зато они как нельзя более по климату. А на земле, где хорошо родится лишь картофель, смешно посадить ананас. Ведь ананас-то все равно у тебя не вызреет, и ты его не увидишь, а картофель даст тебе барыш. Так вот я и сажу картофель.

— Это-с конечно, — снова согласился Жмуркин.

Когда он собирался уже уходить из кабинета, он внезапно сказал Загорелову:

— А я вот лисичку выследил, Максим Сергеич. Так вот как вы думаете: брать ее мне, или не брать?

— Лисицу? Где? — спросил Загорелов.

Жмуркин минуту помолчал.

— В проточном овраге, — наконец отвечал он.

— Так конечно же брать! Что за вопрос! Или, впрочем, подожди до осени. Тогда шкурка у нее дороже будет.

Жмуркин пожал плечом.

— Нет, до осени мне ждать не модель, Максим Сергеич. До осени лисичка-то, пожалуй, и уйти может. Я уж лучше за шкуркой-то не постою. Уж какая есть!

— А тогда, конечно, не зевай, — согласился и Загорелов.

На дворе, по дороге к себе во флигель, Жмуркин не выдержал и расхохотался.

«Своей рукой благословил, — думал он о Загорелове, весь сотрясаясь от смеха, — своею собственной рукой».

— Ну и народец! — проговорил он вслух и все еще с хохотом.

— Ты чего со смеху-то помираешь? — спросил его Флегонт из окна кухни.

— Так, — отвечал тот, приближаясь. — Вот над чем. Было у меня, братец ты мой, именье, — заговорил он с развязными жестами, ставя ногу на фундамент кухни.

— Это где? — спросил Флегонт. — В нетовой губернии, пустого уезда, при селе малые охи, где родятся блохи? Там, что ль?

— Ну, да! — Жмуркин засмеялся. — И сажал я там, братец ты мой, — продолжал он с теми же развязными жестами, — сажал я там каждый год ананасы. И каждый год один убыток взамен того. Так вот я хочу теперь там картофель качать. Эта уж, братец ты мой, не сорвется!

Он хотел было еще что-то добавить, но выражение его лица внезапно не понравилось Флегонту, и он сердито сказал ему:

— А я тебе не братец ты мой, а Флегонт Ильич! И это ты помни!

Жмуркин пошел прочь от окна, как будто смутившись, с потерянным видом обходя углы построек.

— Ну и народ пошел, — заворчал Флегонт раскатывая скалкой посыпанное мукой тесто, — чего наплел, даже и гадалке не разгадать; все мудрить хотят, — на Тя, Господи, уповахом!