Солнечный удар

Оно конечно: легкомысленно. Ну да, они переспали, а не, скажем, увидели друг друга из окон вагонов, которые шли в разные стороны и на минуту остановились на полустанке. Ну а, с другой стороны, ничего легкомысленного, в общем-то. Ведь любовь по своей природе невербальна — и невербальна тем более, чем больше произносится слов и чем больше они обнаруживают свою бессмысленность перед лицом более совершенных и более точных форм выражения. Вот именно — этих самых. Потому что никак иначе, чем через этот самый опыт, через то, что он был, но потом был отнят, или что он жизненно необходим, но его нет, не передать тот ужас обретения и потери, ужас понимания того, что это, случившеемся, навсегда и что эта любовь перепахала тебя так, что буквально ничего в тебе от прежнего человека уже не осталось и что ты, да простится мне это сравнение, упал Савлом, а встал Павлом. Потому что возникающий в подобных ситуациях ужас можно определить как жуткое чувство растерянности, когда понятно же и, до боли в глазах, очевидно, что Бог дал — и дал именно то, что надо, и Бог взял. Зачем дал и зачем взял? А кто ж его знает? Так надо. Кому? Эх, спросите чего полегче…

Вот «Солнечный удар» именно об этом — об одновременном и прозрении, и ослеплении. Любовь даёт новое зрение, наделяя человека новой оптикой, и вот герой рассказа, бесконечно несчастный и убийственно радостный одновременно, потеряв только что обретённое, бесцельно, по всей видимости, ходит по провинциальному томительно жаркому (что понятно: «солнечный удар» же!) городку, где всё, каждая мелочь, кажется ему абсолютно новым. Как если бы он, подобно Савлу, упал в пыль на дорогу жизни и встал с неё новым человеком с новым зрением, он теперь, в отсутствии любимой, с жадным вниманием, радостным и мучительным, всматривается и в обычные вещи (огурцы на рынке, фотографии в витринах), и в обычных людей — извозчиков, лакеев, торговцев, мужиков и баб. И во всём этом непонятным образом разлито и сконцентрировано и непомерное ощущение счастье, и жуткое ощущение непоправимости, конечности — и именно в той её ипостаси, где смерть накрепко соединена с любовью в абсолютной неотделимости одного от другого.

«…чувствуя, что он, не задумываясь, умер бы завтра, если бы можно было каким-нибудь чудом вернуть её, провести с ней ещё один, нынешний день, - провести только затем, только затем, чтобы высказать ей и чем-нибудь доказать, убедить, как он мучительно и восторженно любит её… Зачем доказать? Зачем убедить? Он не знал зачем, но это было необходимее жизни».

Вот именно - необходимее жизни. В такие моменты истины смерть (но только после того, как осуществлено ДОЛЖНОЕ) безусловно необходимее жизни.

«Всё было хорошо, во всём было безмерное счастье, великая радость; даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всём этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части.

Куда идти? Что делать?»

… Вот именно — что?