Солнце и смерть. Диалогические исследования

«Глобусы», правда, отнюдь не представляют собой образчика того, что в последние двадцать пять лет называлось Критической Теорией, направленной на выяснение, как метафизика мыслила большие пространства и как она вынуждена была мыслить их сообразно своему modus operandi

. Как показала моя реконструкция, империи – это образования, которые были спроектированы под влиянием фантазии, что управляющая середина-центр способна беспрепятственно пронизывать, проницать пространство. Я называю это пространством радиократии, пространством лучевой власти – его центр регулярно описывали как Солнце. В то же время в нем существовала непреодолимая центробежная сила, своего рода покатость от центра к периферии. Вилем Флюссер

[190]

в своей «Коммуникологии» доказал существование таких структур – в «дискурсах амфитеатра», как он их называет. Они стары, как древние империи. В истории символов власти, испускавших лучи – от солнечных рук фараона Эхнатона и до знаков власти Людовика XIV, – везде просматриваются короли-солнца, которые вершат свои дела, пытаясь пронизывать подвластные им пространства в модусе радиократической, лучекратической коммуникации – так, как Солнце пронизывает лучами пространство своего мира. Радиократия – это представление об осуществлении власти посредством испускания лучей. Впрочем, еще в Новое время деятели искусства порой представляли свое влияние на общественность в таких же образах. Сохранилось письмо Бетховена к эрцгерцогу Рудольфу фон Габсбургу, в котором он утверждает, что выше всего на земле – приблизиться к божеству и распространять «оттуда лучи божества среди рода человеческого». Представляется, что такое правление посредством испускания лучей описывает некий общий опыт, который имели и правители, и деятели Церкви, и гении. С помощью концепции радиократии можно хорошо объяснить, почему так часто возникает параллелизм между имперскими устремлениями властителей и политическими космологиями и почему мыслители в Азии и Европе на протяжении последних двух с половиной тысячелетий склонялись к таким формам метафизики.

Г. – Ю. Х.: Для того чтобы охарактеризовать Ваш подход, нужно упомянуть, что он продолжает линию, проведенную Освальдом Шпенглером, – и Вы проводите эту линию все дальше и дальше – к мышлению истории образов и далее, к мышлению истории порядков – как это проявляется, скажем, у Фуко, – линию, которая выводит к полиморфному, открытому во все стороны мышлению образного и изменчивого. Я смотрю еще и с другой точки зрения: Вы попытались оживить опыт того изумления и страха, которые человек ранних времен испытывал перед открытым пространством. Можно ли сегодня представить себе и философски постичь этот первоначальный опыт переживаний, а также то, как он обуздывается ритуально и экстатически? Какую помощь при этом может оказать философия?