Солнце и Замок

– Выстроив город, должны вы разбить в самой его середине сад с деревьями, что будут цвести и плодоносить, и о стыдливых мимозах тоже не позабудьте. А посреди этого сада поставьте статую – мое изваяние из чего подороже, из самого драгоценного, что окажется под рукой.

На это девятеро согласились охотно, и, воротившись на то же место с женами и детьми, старухи нигде не нашли. Ее хижину, и голубятни, и кроличьи садки пустили на дрова, а плодами из ее сада и огорода лакомились, строя город, однако в самой его середине, исполнив уговор, разбили сад. Да, сад тот был невелик, но горожане пообещали мало-помалу расширять его, а посреди сада воздвигли расписную статую из дерева.

Шли годы. Со временем краска с изваяния облупилась, резное дерево растрескалось, цветочные клумбы заросли сорными травами, однако две-три старухи неизменно выпалывали сорняки, засаживали землю бархатцами и мальвами и не забывали припасти хлебных крошек для голубей, облюбовавших плечи деревянной статуи.

Нареченный весьма громким именем, городок оброс стенами и сторожевыми башнями, но стены его годились лишь на то, чтоб ограждать жителей от мимохожих попрошаек, а в пустующих караулках башен гнездились совы. Что же до названия, громкое имя как-то не прижилось: окрестные земледельцы упорно именовали городок попросту, Урбис, а проезжающие и вовсе дали ему довольно обидное прозвище – Пестис. Тем не менее с течением времени в нем поселилось немало купцов и множество иноземцев, а городок разросся до самых предгорий, и некоторые из крестьян, продав под застройку луга и пашни, изрядно разбогатели.

В итоге некий купец приобрел и крохотный, сплошь в сорных травах, сад посреди Старого Городища. На месте клумб он выстроил склады и лавки, кряжистые древние яблони и смоковницы велел пустить на дрова, порядком вздорожавшие с былых времен, а когда отправил в камин обломки резного деревянного изваяния безвестной старухи, на тлеющих углях, лопаясь, затрещали разбегающиеся изнутри муравьи.

Прежде, если год выдавался неурожайным, отцы города изымали все запасы зерна и делили меж горожанами, торгуя хлебом по прошлогодней цене, но в тот год урожай погиб на корню без остатка. Купцы возмутились, требуя ответа, какое право имеют отцы города так поступать, ибо им-то хотелось распродать зерно по новым, взвинченным неурожаем ценам.

Вслед за купцами возвысила голос и многочисленная городская беднота, требуя хлеба по твердой, казенной цене. Тут отцы города вспомнили, что слышали от собственных отцов, чьим именем правят, да только произнести этого имени вслух не сумел ни один. Охваченный смутой, город запылал во множестве мест, но хлеба в амбарах от этого, конечно же, не прибавилось, и еще до того, как на пожарищах остыли последние угли, большинство горожан, бросив дома, ушли прочь из города на поиски ягод да на охоту за кроликами.

Город тот ныне лежит в руинах, стены и башни разрушены до основания, но, говорят, одна-единственная старуха, не пожелавшая уходить вместе со всеми, разбила небольшой сад в самом сердце его пепелища…

* * *

Пока я бормотал под нос все только что записанное, Ос почти скрылся из виду, но я не спешил уходить. Облокотившись о леер, стоял я на небольших шканцах, возле ахтерштевня, и смотрел, смотрел за корму, вверх по течению, любуясь сверкающей гладью реки, простиравшейся с севера на восток.

Эта часть Гьёлля, ниже Тракса, но выше Несса, не похожа на низовья реки, начинающиеся за Нессом, ни в чем – ни в одной мелочи. Ила и сюда с гор приносит немало, однако течение столь быстро, что ил не засоряет русла, а посему (и еще благодаря скалистым холмам, окаймляющим оба берега) река в тех краях пряма, точно мачтовое дерево, на целую сотню лиг.

Вынесенная ветерком на стремнину, «Алкиона» пошла в крутой бейдевинд, одолевая по три лиги за стражу, – перо руля так и вгрызалось в бурлящую за кормой воду. Ясный, улыбчивый верхний мир был залит солнцем от горизонта до горизонта, только далеко-далеко на востоке виднелось черное пятнышко не больше ногтя. Порой бриз, наполнявший паруса, утихал, и странные, несгибаемые, словно жесть, флаги, вмиг растеряв весь свой упругий задор, безжизненно льнули к мачтам.

Пару матросов, присевших на корточки невдалеке, я заметил давно, но рассудил, что они несут вахту, ждут команды обрасопить бизань (основание бизань-мачты уходило под прогулочную палубу), буде в том возникнет нужда. Однако стоило мне отвернуться от борта, чтоб перейти на нос, матросы подняли взгляды, и я немедля узнал обоих.

– Ослушались мы тебя, сьер, – пробормотал Деклан, не в силах взглянуть мне в глаза. – Но только потому, что ты нам дороже жизни. Покорнейше просим: прости нас.

Герена согласно кивнула.

– Руку так и тянуло пойти за тобой, сьер. Не сомневайся, она и еду приготовит, и постирает, и подметет – сделает все, что прикажешь.

Я промолчал.

– Вот только ноги бунтуют, – добавила Герена. – Никак не желают стоять без дела, когда ты уходишь.