Солнце, луна и хлебное поле

Школа маленькой Манушак расположена не очень далеко от нашего дома – меньше получаса езды на машине. Это тоже американская школа, и она быстро привыкла к новой обстановке и людям. Помимо школы, к ней ходит учительница французского языка, Манушак нравится французский. «Похож на птичий щебет», – говорит она. Закончив школу, она продолжит учиться во Франции или в Англии. А может, и в Америку поедет, посмотрим, каким будет окончательный выбор, время еще есть.

Если она видит во сне бабушку, рассказывает мне этот сон как чудесную сказку, очень тихо, почти шепотом, а потом записывает в особую тетрадку, которую хранит в маленьком сундучке. По воскресеньям мы вместе обедаем, это уже стало традицией, иногда к нам присоединяется и Сурен. Он любит слушать маленькую Манушак, а она с воодушевлением с горящими глазами делится с нами своими впечатлениями от прочитанного или увиденного.

Я получил турецкие документы, в этих документах от моей старой фамилии осталось только две буквы, так что теперь мы с Манушак официально носим совсем другую фамилию. Кроме этого, я добился получения гражданства одной далекой страны, на всякий случай. Никто ведь не знает, что случится завтра, а тем более – послезавтра. Вместе с турецкими юристами я составил завещание, согласно которому все свое движимое и недвижимое имущество я оставляю маленькой Манушак. Теперь главное, как-нибудь дожить до ее совершеннолетия, не хочется оставлять ее одну раньше времени.

С тех пор как мы перебрались в Турцию, два раза говорил с Хаимом по телефону, и оба раза он обещал непременно повидаться со мной, если попадет в Стамбул. Так что, надеюсь, однажды он обязательно переступит порог моего дома.

Зато Тамаз приезжает часто, ему здесь нравится, только с Суреном они не очень ладят. Тот запрещает ему проходить мимо цветов, посаженных во дворе: «У тебя плохая энергия, ты дурно влияешь на цветы». В отместку Тамаз называет его психом. Сурен на дверях комнаты, где спит Тамаз, написал синей краской по-грузински: «Дармоед». Днем они избегают друг друга, но вечерами, особенно в дождь, сидят и играют в шахматы. У обоих это любимая игра, выигрывает в основном Сурен. «Мат!» – объявляет он, и у Тамаза от отчаяния потеет лысина. Однажды он пожаловался мне: «После того, как я стал играть с Суреном в шахматы, потерял уважение к собственной персоне».

В моей комнате висят два портрета Манушак, один – это фотография, которую я увеличил на панихиду, другой я нарисовал по наитию, еще когда жил у Тамаза, на книжной обложке, и в точности, как оказалось, воспроизвел морщинистое лицо Манушак. Об этом я уже рассказывал, и вы, наверное, помните.

Под портретами лежит на столе мой школьный аттестат, вставленный в медную рамку, этот кусок пожелтевшего картона дорог мне только тем, что Манушак хранила его столько лет. Я где-то прочитал: «Мы, люди, страдаем оттого, что не умеем любить». Не могу сказать о других, но в моем случае – наоборот.

Раньше, когда я никого не убивал и по-настоящему не делал ничего плохого, многие годы был обречен на смерть, как загнанная бешеная собака. Потом с утра до ночи чинил старую вонючую обувь, чтобы заработать на кусок хлеба. Наконец, когда я расправился с Трокадэро, совершив преступление перед богом и законом, все изменилось. Я стал обладателем немалого богатства. Вроде все в порядке, и мне ничего не угрожает. Просто Джудэ меня никто, кроме маленькой Манушак и Сурена, больше не называет, для всех остальных я господин, то есть Джудэ эфенди. Но мне все еще трудно привыкнуть к этим переменам, хотя прошло уже порядочно времени с тех пор, как изменилась моя жизнь; все это кажется мне неестественным и неправдоподобным. У меня такое чувство, как будто на пройденном жизненном пути только страдания были моими собственными, а об остальном меня никто никогда ничего не спросил.

Удивлен. Почему случилось все это, то, что случилось? И почему именно так, как случилось? В чем дело? У меня нет ответа. Да и есть ли ответ? После таких размышлений я всегда повторяю одну и ту же фразу: «Странная штука – эта жизнь».

Я построил еще один дом во дворе – свою мастерскую. Строили с соблюдением всех правил, большая часть крыши застеклена, благодаря этому студия полна света. Входить сюда, кроме меня, имеет право только маленькая Манушак. Купил масляные и акварельные краски, кисти, мольберт, два рулона холста французского производства, бумагу трех сортов, карандаши – в общем, все, что нужно, чтобы писать картины. Сначала мне трудно было взять в руки кисть, сидел в кресле, смотрел на облака за стеклянной крышей, и на душу ложилась грусть. За целый год я почти ничего не написал, кроме двух пейзажей и портрета маленькой Манушак. Портрет вроде неплохой, я вставил его в деревянную раму и повесил в холле гостиницы.