Солнце на полдень

Белла Григорьевна выпрямилась, остановилась и, медленно побагровев, с тем молчанием, которое выразительнее крика, уставилась на Кольку Муху, продолжавшего как ни в чем не бывало крутить на пальце столь торжественно врученную шапочку. Повстречав испепеляющий взгляд воспитательницы, он отвернулся, продолжая свое, и лишь потом со скучающим видом натянул шапочку. Дескать, ни при чем здесь воспитательница и ее страшный взгляд. Надо было понять и его, Кольку Муху. Он, конечно, испытывал чувство униженности. Наряду со всеми, с сопливыми малявками даже, держат в строю. Мало этого, его, ширмача, вдруг обрядили в смешную белую шапочку! Видели бы его кореша!.. Смехом подавились бы. Эх, так он скоро совсем станет фрайером.

Нехорошо, нехорошо было на душе Кольки Мухи. И все же я не знал — насколько было нехорошо, не знал, что именно эта шапочка станет его отчаянной решимостью…

Между тем товарищ Полянская, как-то одолев боязнь степного простора, видно, все же собралась нам речь сказать. Леман — во что значит герой Перекопа! — предпринял контрманевр и велел нам разойтись, отдохнуть — скоро опять на работу! Пусть наша уважаемая гостья, товарищ Полянская, посмотрит, как мы выглядим на поле в шапочках-панамочках! Он уверен, что мы будем выглядеть как ромашышечки (он так и сказал!) на лугу! Наш герой был еще и дипломатом!

Товарищ Полянская смотрела, как тетя Клава и Белла Григорьевна напяливали на нас последние шапочки. От нее вдруг повеяло какой-то особой неприкаянностью и бездомной одинокостью. Мне даже сделалось жаль ее. Втянув голову в плечи, она побрела как побитая, потом вернулась, как бы что-то вспомнила.

— Товарищ Воробьев! Товарищ Женя Во-ро-бьев! Это — кто?..

— Я… А что?.. — покраснел Женя и исподлобья глянул на товарища Полянскую. Женя был не из тех, кто спешит на зов начальства!.. В детдоме он был старожилом и любил повторять: «Подальше от начальства — поближе к каше». И еще: «Быстрая вошка первой на гребень попадает».

— Ты просил Полину Сергеевну передать тебе ноты и балалайку?..

— Не балалайку, а мандолину, — поправил хмуро Женька.

— Ну какая разница! Я в этом ничего не понимаю!

— А в чем ты вообще понимаешь? — через губу, точно плюнул, кинул Колька Муха. — Шмара!

— Замолчи! — локтем поддал его в бок Женя. — Не тебя щекочут, ты и не дергайся.

— Так вот, она все передала, — товарищ Полянская суматошно принялась расстегивать пуговку на кармане гимнастерки. Достала смятую бумажку, заглянула в нее. — Вот! У меня все записано! С товарищем Строгановым передала, с помощником шофера! Так что играй, развлекай после работы товарищей. Только имей в виду — после работы!

Мы с тетей Клавой молча и со значением посмотрели друг на друга. Это хорошо звучало: «Товарищ Строганов — помощник шофера!» Обязательно Шуре об этом скажу!

Разобрав пустые ящики, мы быстро пошли к своим неоконченным грядкам. Женька все еще был взволнован. Он скучал по своей мандолине, как мобилизованный сразу после свадьбы солдат скучает по своей молодой жене. То ли от разговора с товарищем Полянской, то ли от мысли о своей мандолине и нотах «Турецкого марша» у него зажглись мочки ушей. Это всегда так волновался Женька. А может, так волнуются все не простые смертные — все таланты? Женькина музыкальная душа была для нас — потемки. Даже три степени потемок — музыка, умноженная на музыкальный талант, затем оба — на душу этого таланта! Как это Шура сказал: «Лицом к лицу — лица не увидать, большое видится на расстояньи»? И здесь, значит, поэзия может сказать за нас, лучше нас, и все же — наше, самое, казалось бы, невыразимое! То, перед чем душа наша бессловесна. И как знать, может, спустя годы включишь репродуктор, а московский диктор скажет: «Послушайте «Турецкий марш» в исполнении заслуженного (или народного) артиста Евгения Воробьева». И все народы страны, все шестнадцать республик, будут слушать Женину мандолину, его бесподобное тремоло обломком, щепочкой, от спичечной коробки. И кто мне тогда поверит, что я собирал с ним когда-то помидоры в колхозе «Червона зирка»?.. Мне придется молчать, чтоб не прослыть самозванцем, желающим примазаться к чужой славе.

Женя ступает по земле как-то невесомо, он и здесь, он и в мире ином, в мире своей музыки, таинственном, непостижимом, в нем светят вечные — звучащие — звезды! Поэтому и Женя такой — и молчаливый, и потайной, застенчивый и гордый, простой и неприступный. Дружить с ним и хочется, и нелегко…

— Берись за ящик, Женя, отнесем помидоры!.. Ты где сейчас, на земле или у своих музыкальных, звучащих, звезд? Очнись, Женя, у нас пока одна шестнадцатая нормы!.. Такая музыка…

И еще один, какой уже по счету, вечер. С полей пахнет теплой землей и подсушенными травами. У горизонта лежит темно-синяя, прижавшаяся к земле туча. Как дотлевающее пожарище, над нею отсвет далекой зари. Глаза медленно отдыхают от помидорного наваждения, от дрожи слепяще-студенистого марева. В безветрии, казалось, слышно, как над лесосмугой шелестят чешуйчатыми кронами вечно тревожные осины.