Солнце над Бабатагом

— У кого бы узнать?— сказал он, оглядываясь. Но узнать было не у кого, повара — пять дехкан из местного населения — почему-то еще не пришли.

— А где повара?— спросил Белецкий.

Сачков развел руками.

— Давно бы пора, да вот нету,— сказал он, нахмурившись.

Прихрамывая, вошел Бабакалон с заплаканным, распухшим лицом.

— Бабакалон, дружище, почему в кишлаке крики? Почему плачут женщины?— спросил Белецкий.

Дехканин недоверчиво посмотрел на встревоженное лицо военкома. «А разве вы сами не знаете?»— говорил его взгляд.

— Почему плачет народ?— повторил он.— Народ плачет потому, что люди сказали: умер очень большой, большой и хороший человек. Он любил бедных людей.

Какой человек?. Где он умер?

— Есть такой большой, большой кишлак — Москва называется. Далеко, очень далеко от Кара-ягач-ачика. ,Там умер большой человек.

— Кто он? Как его зовут?

Бабакалон, пожав плечами^ с беспокойством взглянул на Белецкого.

— Как его зовут, я не знаю. Но он очень, очень большой и хороший, этот человек.

— Он знает, кто умер, но почему-то боится сказать,— заметил Вихров.

— Ну хорошо,— заговорил Белецкий,— почему вы, весь кишлак, знаете что в Москве кто-то умер, а мы не знаем? Ведь в кишлак, как известно, никто не приезжал! Кто же мог вам это сказать?

— Узун сказал.

— Надо за аксакалом послать,— предложил Седов.

— Товарищ военком!—крикнул с крыши наблюдатель.— Едет кто-то! Поднимается к кишлаку. Галопом гонит!

Вихров полез на крышу посмотреть. Всадник—было видно, что это дехканин в чалме и халате,— весь подавшись вперед, нахлестывал плетью крупную буланую лошадь.

— Раньше чем через полчаса не доедет,— сказал наблюдатель.— Здесь в гору четыре версты. А вон там,— он показал,— совсем круто, галопом нельзя.

Вихров продолжал смотреть на поднимавшегося к кишлаку всадника, в то время как во дворе скапливалось все больше бойцов.

Они переглядывались, тревожно спрашивали друг друга, что случилось, кто умер в Москве.

Во двор вошел Палван-ата.

При первом же взгляде на его лицо Белецкий понял, что случилось что-то страшное.

— Почему в кишлаке плач, шум? Кто умер?— спросил он аксакала.

Лицо Палван-ата дрогнуло, глаза налились слезами.

— Весь народ уже знает. Ленин... Ленин умер в Москве.

— Что?!! Что вы говорите?!—вскрикнул Белецкий, меняясь в лице.

— Да, да,— подтвердил аксакал.— Ленин умер в Москве. Все бедные люди, весь наш народ плачет. Никогда еще такой человек не жил на свете. И вот умер, умер,— говорил старик, утирая рукавом крупные слезы, скатывающиеся по его морщинистым темным щекам. Ощущения непоправимой беды, боли, отчаяния, ужаса разом охватили Седова при этом известии. «Как же теперь?—думал он,—Как мы будем без Ленина?.. Ленин умер... Нет!.. Не может этого быть! Откуда он знает?»

— Это неправда! Неправда!—крикнул он горячо, гневно глядя в заплаканные глаза аксакала.— Это баи, басмачи распустили ложь среди вас!

— Нет,— сказал Палван-ата уверенным голосом.— Нет, командир, это правда! Умер Ленин. Народ так говорит, а народ всегда говорит правду. Нам передал так узун, и мы уже другим передали... Уже все горы знают, что Ленин умер, и все люди на земле плачут, и мы плачем... Зачем умирал Ленин? Скажи, начальник,— спросил он Белецкого.— Разве нет в Москве такого человека, чтобы хорошо лечил Ленина? Если нет, то надо было спросить нас, жителей, гор, мы бы сказали. У нас в горах есть такой человек. Он Ленина лечил бы, и не умер бы Ленин, а жил долго-долго. Ах, Ленин, Ленин! Тебе жить надо много, а теперь люди, весь народ плачет.

Снаружи послышался конский топот. Слышно было, как всадник грузно слез с лошади. Потом раздались быстрые шаги, и в дверях появился бородатый дехканин с потным красным лицом.

— Кагас бар,— объявил он встревоженно.

Дехканин присел у порога, снял сапог и, отодрав

подклейку, достал из-под нее серый пакет. — Мана!— Он подал Белецкому пакет, содержание которого, видимо, знал.

Седов следил за Белецким с такой надеждой, что сейчас все должно выясниться и сообщение аксакала окажется вымыслом. Заглядывая через плечо товарища, он начал читать мелко напечатанный текст. То была страшная правда.

Бойцы молча слушали военкома, и редкие тяжелые солдатские слезы скатывались по их огрубевшим в походах загорелым щекам...

18

Наступила весна. С каждым днем над Бабатагом все ярче светило солнце. С угрожающим ревом мчались в ущельях потоки. Горы оделись густой ярко-зеленой травой.

Но стада овец не потянулись, как обычно, через перевал Хазрет-Бобо. Старый локайский вор Ибрагим-бек перехватывал овец и отправлял их за кордон эмиру бухарскому. Комдив, высокий статный человек с русой бородой, прошелся по комнате и остановился у карты.

— Ибрагим-бек после разгрома Первой туркестанской кавбригадой ушел на левобережье Вахша,— ска» зал он, проводя по карте рукой.— Почему же вы считаете, что он в Бабатаге?—спросил он Лихарева.

— У меня есть точные сведения, товарищ комдив, что он на днях находился в районе аула Ташчи.

— Хорошо. Выступайте в Бабатаг.