Солнце над школой

Вначале я даже не понял почему, а потом понял: улетели ласточки и скворцы, не слышно было щеглиного и чижиного щебета. Зато появились синички. Они тихонько тенькали, и от этого теньканья тишина была полней.

Я вернулся со двора и застал дома бабушку. Она смотрела на меня с упреком, и я сразу понял, что мать, конечно, расплакалась и нажаловалась на меня. Бабушка вздыхала и упрекала маму за то, что мы уехали от нее на новую квартиру. Потом обе вместе начали растолковывать мне, какой я плохой. Слушать это всегда не очень приятно, а в то время, когда я уже все решил, было просто не нужно.

Я молчал и вздыхал, а как только они перестали говорить, взял обе клетки — и старую и новую — и пошел на базар. Покупатели находились, но я, видимо, слишком упорно торговался, и поэтому в конце концов клетки пришлось отдавать за полцены. В общем, это правильно говорят: никогда не нужно жадничать.

Начало было все-таки сделано — первые деньги лежали в кармане. И я пошел в порт. У пирса стоял отличный пароход «Антон Чехов». В него грузили всякие вещи. Я подошел поближе, но меня прогнал вахтер. Я зашел с другого края, но все равно и там был вахтер. Тут меня наметил какой-то моряк в пиджаке, надетом на тельняшку, и спросил, что я делаю. Я сказал, что просто смотрю, интересуюсь, как идет погрузка. Ну, разговорились: где учусь, да как, да не курю ли и все такое. Я взял и спросил у него напрямик: как поступить юнгой на пароход? Может быть, другому я бы и не задал такого вопроса, но этот моряк мне очень понравился: загорелый, здоровый и на руках татуировка — звезда и сердце. А на пальцах год рождения и его имя — Миша. И главное, у него глаза очень такие… пронзительные, светлые, прямо в душу заглядывают.

Моряк этот — дядя Миша — подумал немного и спрашивает:

— А что ты умеешь делать?

— Как — что? Все, что скажут…

— Так… Ну, вот я, например, механик и прикажу тебе смазать машину. Ты сможешь?

— Ну… если покажут, так смогу.

— Понятно. Значит, машины ты не знаешь. А слесарить или плотничать умеешь?

— А… разве на пароходе это нужно?

— Чудак человек! — засмеялся дядя Миша. — Пароход — это вроде электростанции или даже целого завода. На нем такие сложные машины, а ты хочешь, чтобы не было мастерской! Ведь большая половина моряков — это народ мастеровой.

Дядя Миша закурил и продолжил невеселый разговор:

— Значит, ты не слесарь и не плотник. В общем, в машинном отделении тебе делать нечего. Посмотрим, чем ты будешь полезен на палубе. Канаты счаливать умеешь? Красить — ну, малярить? Палубу драить?.. Ну, вот видишь — ничего не умеешь. Это, брат, даже странно: такой большой парень, а ничего не умеешь! Эх, ты!

Я, должно быть, здорово покраснел, но кто же мог ожидать, что и для юнги требуется какая-нибудь специальность! Чтобы ответить хоть что-нибудь, я пробормотал:

— Нет, почему же… Я дома картошку чищу, подметаю. Вообще кое-что делаю… Посуду мыть умею…

— Ага! Значит, хочешь в камбуз определиться? — с хитрой улыбкой спросил дядя Миша.

— Можно и к коку в помощники, — растерянно согласился я и подумал: лишь бы добраться до Владивостока, а там видно будет.

— Повару в помощники? — удивился дядя Миша. — Но вот беда: у нас, на торговых кораблях, и коки, и их помощники, и официантки — все больше женщины. Они, брат, это дело очень хорошо знают и со своей задачей справляются. Правда, в военном флоте или, к примеру, в экспедиционном — там, конечно, такую работу и мужчины выполняют. Но ведь тебе в торговый флот нужно?

Я уже понял, что на пароход меня никто не возьмет. И в самом деле, кому нужен бесплатный пассажир, который ничего не умеет делать? Настроение у меня испортилось. А дядя Миша так спокойно и даже ласково начал расспрашивать, зачем и почему я решил наниматься на пароход. Ну конечно, если бы я не был так расстроен, то, может быть, сказал бы и не все, а тут взял и рассказал, в чем дело: и о проигрыше, и о милиции, и о делах в классе — хотелось хоть с кем-нибудь поделиться. А дядя Миша не перебивал, не смеялся надо мной, а слушал так внимательно, что хотелось говорить еще и еще. Выслушав, он не стал удивляться, а только поинтересовался, зачем мне обязательно нужно сбегать из дома и обязательно на Дальний Восток.

Тогда я стал рассказывать об отце: о том, какой случай произошел на аэродроме, и о том, как мужественно вел себя отец и как он погиб.

Дядя Миша вздохнул, отвернулся и долго задумчиво смотрел в море. А уже потом положил мне свою разрисованную руку на плечо и спросил:

— Выходит, сирота?

— Нет, зачем же… У меня мать есть.

Мы опять замолкли.

На пирсе грохотали краны, с шипом катились груженые электровозы и автопогрузчики. Рабочие протяжно покрикивали: «Вира!», «Майна!» Море лениво плескалось о борт «Антона Чехова». Оно было особенно чистое, широкое и будто выпуклое. И пахло свежо и крепко.

Эта чистая даль, этот могучий запах и уже прохладное, но все еще яркое солнце — все-все почему-то мешало говорить. Хотелось думать о чем-нибудь большом, сильном, о таком, от чего в обычное время захватывает дух.

— Замуж она не вышла, мать-то?

— А зачем? — спокойно и даже грустно спросил я.