Солнце сияло

«У Терентьева» — это было из ряда вон. Никогда Конёв не называл его по фамилии. Всегда «хмырь советского периода». Укол бодрости прошил меня солнечным лучом ослепительной яркости.

— А что такое? — спросил я.

— Разбор полетов, — коротко отозвался Конёв.

Через час и две минуты я влетел в приемную «хмыря». Секретарша при виде меня надела на лицо такую маску суровости, что я въяве почувствовал себя снесенным во времени на год назад, когда вот так же нырнул сюда по ее зову, чтобы проследовать в кабинет Терентьева и спустя десять минут выйти оттуда изгнанным из программы.

— Заходи! — произнесла секретарша.

Первым я увидел не Терентьева. Конёв со своей громоздкой мясистой фигурой, стоявший посередине кабинета с упертыми в бока руками, был центром композиции. А уж там, у него за спиной, сидел за своим столом хмырь советского периода. Но пирамида Хеопса была у него на плечах; о том свидетельствовало все: похожие на запыленное зеркало глаза, тяжело надвинутые на них надбровные дуги, твердо подобранные губные складки. Он изнемогал, но держал ее, и собирался держать до своего смертного часа — об этом в его облике тоже так все и свидетельствовало.

Я вошел, закрыл за собой дверь и остановился у порога. Конёв, с упертыми в бока руками, продолжал стоять посередине кабинета, глядел на меня и тоже молчал. И так эта гоголевская мизансцена длилась, длилась, прошло полминуты, не меньше, — никто из нас троих не нарушал ее.

Я полагал, это в конце концов будет сделано Терентьевым. Но нет, это сделал Конёв.

— Ну чего ты там встал. Проходи, — сказал он, отнимая руку от бедра и указывая мне на стул около стола совещаний.

Меня сразу насторожило, что первым заговорил он, а не Терентьев. Будто вылетела пробка, рванули снизу пузырьки углекислого газа, и я, как всегда в предчувствии опасности, ощутил в себе веселую шампанскую легкость.

— Прохожу! — отозвался я. Тотчас вспоминая, что тогда, год назад, в ответ на предложение Терентьева сесть, отозвался точно таким же образом: «Сажусь!».

Я сел на стул тут же, с ближайшей стороны стола, сделав лишь несколько шагов вдоль него, а Конёв обошел стол и сел с другой стороны, напротив меня.

И когда мы сели, вновь наступило молчание. И вновь оно длилось добрые полминуты. Однако на этот раз прервал его все же Терентьев.

— Что это? — поднял он со стола перед собой бумажный лист, который я, и не видя в точности, что это, тотчас определил как свою заявку.

— Что? — сделал я тем не менее недоуменный вид.

— Вот это! — потрясая в воздухе листом и тыча в него указательным пальцем другой руки, заорал — нет, не заорал, заблажил Терентьев.

— Вы что имеете в виду? — спросил я.

Видит Бог, я не играл в дурачка, я просто не знал, как себя вести. Я ожидал этого разговора, я был готов к нему, но готов лишь как к факту. Дальше выхода интервью в эфир голова у меня не хотела думать. Вот граница, и все, что за нею, — тьма и мгла.

— Что я имею в виду, а? — переведя взгляд на Конёва, провопил Терентьев. — Ну-ка скажи ему!

Конёв сделал странное, какого я никогда не видел у него, вращательное движение губами. Он вытянул их вперед подобно клюву и быстро провернул несколько раз, описывая окружность. Как если бы заводил пружину у механического будильника.

— Андрей Владленович не подписывал этой заявки, — так же быстро, как прокрутил губами, сказал он затем, впервые на моей памяти называя Терентьева по имени-отчеству. — Это поддельная заявка. Подпись Андрея Владленовича на ней подделана!

Я пожал плечами:

— А я разве утверждал другое?

— Но ты, предлагая мне интервью, должен был поставить меня об этом в известность!

Теперь, задним числом, я понимаю, что не мог требовать от него какой бы то ни было поддержки во всей этой авантюре. С какой стати он должен был совать голову в петлю вместе со мной? Но вот то, что сунул, а потом, когда настала пора вылетать табуретке из-под ног, по-скорому вылез и первый поспешил за ту табуретку схватиться… Ты можешь попытаться вытащить из петли свою голову, но не хватайся за табуретку, оставь ее палачу. Или ты тогда хуже, чем палач, — ты предатель.

«А я тебя не поставил в известность?» — хотелось мне спросить Конёва, но я, естественно, не произнес ничего такого.

— А вы бы что, подписали мне заявку на интервью с Горбачевым? — вместо того чтобы спросить Конёва, посмотрел я на Терентьева.

— Я?! Подписал?! — взревел Терентьев. — Кол бы я тебе в задницу подписал! И чтоб ты гнил на нем трое суток!

— Ну вот, а теперь его интервью существует в природе, — сказал я.

— Где?! Где оно?! Где? — завопил Терентьев. — Нет его! Не было! Ни минуты, ни двадцати! Размагничено! Все размагничено! И твои исходники размагничены! Не было ничего, никакого интервью! Понял ты, щенок щербатый?!