Солнце сияло

Я не сомневался, что получу премию: я же был не слепой, я видел, что снимают вокруг. Нет, были клипы — я истекал слюной, как голодный при виде стола, уставленного яствами. Все они, однако, были сняты на такие деньги мне подобные бюджеты даже не снились. Эти клипы шли отдельной категорией, у них были свои премии. А в той весовой категории, что я, соперников у меня было — раз-два и обчелся. Конечно, каждый человек склонен обольщаться насчет себя, и я не исключение. Но точно так же каждый при этом в глубине себя знает свою цену. Смею думать о себе, уровень моих претензий не слишком отличается от моей цены.

Нет, какая-нибудь премия, полагал я, — моя; главное было — успеть, не опоздать.

К концу недели беспрерывной ночной работы (видеоинженеры Стакана на мне обогатились) я так отупел, что пялился в монитор — и, если б то была книга, с полным основанием можно было бы сказать, видел фигу. Знал, что вот в этом месте нужно что-то сделать, а что — сознанию моему было недоступно.

Выручил меня Николай. Последнюю ночь перед подачей клипа на конкурс он просидел в монтажной вместе со мной, и уже одно то, что было с кем посоветоваться, прочищало мозг и открывало глаза. К началу рабочего дня мы все равно не управились, и пробегали по монтажным, ища, где свободно, еще полдня.

В начале второго часа, враз отяжелев, болтаясь от стенки к стенке, словно с похмелья, мы с Николаем сошли в буфет. За спиной у нас осталось шестнадцать часов беспрерывной работы. Я взял по чашке двойного кофе (двойного количественно и двойного по крепости), полный обеденный комплект, и мы рухнули за стол.

— Ну смотри, попробуй только ничего не получить, — погрозил мне Николай пальцем.

— Пусть только попробуют не дать! — ответил я.

— А-ах! — протяжно выдохнул Николай. На лице у него появилось его обычное выражение отстраненной презрительности. Словно бы он и в самом деле знал о мире что-то такое, что все прочее было ему теперь неинтересно. — Ах, Саня, если бы дважды два всегда было четыре. Четырнадцать — пожалуйста. Двадцать четыре — тоже не исключено. Но чтобы четыре? — Он поднес кофе ко рту и священнодейственно коснулся его подсевшей шапки губами. — Только ты не говори мне ничего по этому поводу, — продолжил он, отрывая чашку от губ. — Я тебе образно выразил свою философию жизни, а ты со мной не спорь, чтоб не спугнуть удачу.

— Я не спорю, — мирно отозвался я, тоже делая свой глоток кофе.

Он, конечно, не мог заменить мне Стаса, но мы очень сблизились, это уже был род дружбы. Разговоры с Николаем были для меня так же лакомы, как станут позднее разговоры с Ловцом. Конечно, с Николаем я не мог вести тех разговоров, что с Ловцом, Ловец — это был совсем другой интеллект, но в Николае меня поражала пронзительность его суждений, их выделанность — я бы сказал так. Он ни о чем не говорил, не имея о том твердого и решительного мнения.

— Конёва тут встретил, — сказал я. — Первый со мной заговорил. Сообщил, что Терентьева попросили вон. За что, интересно?

— Да все потому же, что дважды два — никогда четыре. — Николай сделал очередную кофейную затяжку. — Он полагал, что четыре, а оказалось, пять. Или шесть. Или даже сто шесть. А конкретно из-за чего — кто ж его знает. Это их, верхние дела. Там такой ветер. Так свистит, чуть не по погоде оделся простыл и умер. О! — оживился он и даже опустил чашку на стол. — Анекдот замечательный на эту тему. Слушай. Дядю Васю переехал каток. И стал дядя Вася плоский. Принесли дядю Васю домой. Стали думать, что с ним делать. Решили, пусть будет ковриком. Дядя Вася лежал, лежал, по нему ходили, топтали его, он еще тоньше стал, прохудился. Снова стали думать, что с ним делать. Решили, пусть будет тряпкой перед дверью. Дядя Вася лежал-лежал тряпкой, о него ноги вытирали — совсем прохудился и грязный стал. Решили постирать дядю Васю. Постирали и повесили на балкон сушиться. А было холодно, дул ветер, дядя Вася простудился — и умер.

Я захохотал, анекдот мне ужасно понравился, и Николай, довольный впечатлением, которое произвел, поднимая со стола свой кофе, заспрашивал:

— А? Изящно, да? Тонко? Из черного цикла.

Потом мы принялись за еду, и тут уже нам стало не до разговоров — мы так проголодались, что за ушами у нас только трещало. Но вдруг Николай опустил нож с вилкой в тарелку, откинулся на спинку стула, посидел так молча и проговорил:

— Но, в принципе, все мы в той или иной степени этот дядя Вася. Каток проедет по каждому. Вопрос лишь в том, кто сколько после этого еще проживет. Сразу умрет или еще ковриком послужит.

— И тряпкой, — добавил я.

— А ты еще молод о подобных вещах рассуждать, — осадил меня Николай. Тебе еще не по чину. Давай рубать.

Этот наш разговор до сих пор у меня в памяти, будто случился только вчера. И до сих пор, когда вспоминаю о нем, меня мучит вопрос: почему он, рассказав анекдот, вдруг заговорил о смерти всерьез? Что его заставило? Какое предчувствие?

Но уже не спросить и ничего не узнать.