Соловей для черного принца

— Ты все подстроил! — вырвалось у меня. — Ты вынашивал какой-то план, хотел унизить мистера Ливингтона. Потому-то ты и позвал нас на скачки и предложил участвовать ему. Ты сделал так, чтобы эти пьяные люди обвинили его, стали оскорблять. Ты подстрекал их!

— Как я мог подстрекать? Я стоял рядом с тобой и, как мне кажется, не проронил ни слова.

— Не знаю! Но я уверена, что это ты приложил руки ко всему, что там случилось.

— Только самую малость, — вдруг откровенно заявил он. — Я только попросил Дэвида вовремя свалиться с лошади, что он и сделал, весьма превосходно, ты не находишь?

Мне хотелось, и плакать, и кричать, и бить этого невозможного человека. Я как будто сорвалась в пропасть и неумолимо неслась навстречу гладким блестящим камням.

— Иногда лучше не знать ответы, на некоторые щекотливые вопросы. В жизни всегда найдется много такого на что следует отважиться, так почему бы не оставить затруднительный для всех момент без пристального внимания.

— Ты, ты… — у меня вырвались какие-то нечленораздельные звуки. Я глубоко вздохнула, стараясь собраться с духом. — Он же мог убиться!

— А, это уже его проблемы. Я заплатил сумму, за которую не стыдно и убиться.

— Ты, чудовище!

Он заулыбался, как крокодил над измученной жертвой.

— Ты хотела приключений. По-моему, я в полной мере предоставил их. Ты насладилась?

Я молчала, чувствуя знакомую, ноющую боль в груди, тихую, тяжелую, беспросветную. Боль разочарования. Во рту образовался мерзкий привкус, словно я прожевала и проглотила кулек черного перца.

— Ты и Ливингтон…Так и не поняла? Ты хотела досадить мне, флиртовала, чтобы я ревновал. Во всем этом был, конечно, элемент неожиданности. Но должен предупредить, такие выходки меня раздражают. К тому же ты немного не рассчитала. Игра оправдана только тогда, когда ты уверена, что рыбка, которую ловишь, непременно клюнет на насаженного червя. А этот баран — негодная наживка. Он не способен вызвать даже презрения, не говоря уж о ревности.

Я чувствовала себя так, будто меня окунули в смолу, вывалили в перьях и прогнали по улицам для потехи. Я сморгнула. Не заплачу, ни за что не заплачу! Не позволю ему довести себя до слез! Жжение в глазах усилилось. Горло перехватил спазм.

Наверно, я бы все же разревелась. Но меня спасла появившаяся тетя Гризельда. Она принялась громко делиться впечатлениями, ругать миссис Додд за казарменный настрой, который препятствует хорошему веселью, и обсуждать очередных призеров, чьи усы и овощи превзошли все мыслимые возможности матушки-природы.

Оставшуюся ночь я пролежала в постели, то глядя на рассеянный лунный свет, сочившийся сквозь ажурный тюль, то забываясь в тяжелой дреме. Я не могла избавиться от преследовавших меня страшных картин. Перед глазами вновь и вновь вставал дикий водоворот тел, он сбивал, рвал на части, крушил все на своем пути и засасывал в гибельную пучину обезумевшего от ужаса Николса. Толпа невежественных людей, готовых пойти на все, ради зрелища…Раньше я и не подозревала, как много тех, кто жаждал мести и получал удовольствия, причиняя боль. И Дамьян был одним из них.

ГЛАВА 32

Утром я отправила графу записку, сообщив, что побуду немного с тетушкой. В ответ старик прислал длинное, исписанное мелкими закорючками, письмо, в котором чуть ли не обвинял меня в предательстве. Все же его высочайшим благоволением, мне было разрешено "погостить" у мисс Уилоуби, но не сметь задерживаться, иначе "любящий дед зачахнет в невыносимой скучище, от которой мрут даже мухи". Мне как-то не верилось, что в Китчестере царила столь губительная для мух атмосфера. Если только леди Элеонора внезапно заболела немотой и прекратила свои молниеносные лобовые атаки и развернутые фронтальные наступления на всех и каждого.

В замок возвращаться не хотелось. По крайней мере, в ближайшие дни. Меня буквально лихорадило, когда я думала о встрече с Дамьяном. Мне казалось, что уже ничто не в силах возродить то светлое чувство к нему, что еще вчера владело мной и теперь бесследно сгорело в охватившем меня пламени возмущения и негодования.

Кроме того был Николс. Что сталось с ним? Было мучительно горько сознавать собственную вину в унижении и боли другого человека. Я чувствовала себя сломленной и казнилась за свое по-детски глупое тщеславие, которое захотело подложить Дамьяну колючку.

За завтраком тетя Гризельда была хмура, как позднедекабрьское утро, заволоченное грязно-серой моросью раскисшего снега, и бессловесна. Мы с Сибил нервно ёрзали на стульях и тревожно переглядывались поверх чашек. В комнате ощущалось густое, словно предгрозовой воздух, напряжение. Насупленные брови старушки Фини, только усилили нашу тревогу. Я послала ей вопросительный взгляд, но она крепко стиснула губы, будто дала обет молчания и приготовилась стоять насмерть, исполняя его.

Но вот допив чай и отставив в сторону блюдце с чашкой, тетя заговорила:

— Ранним утром Финифет как обычно отправилась к бакалейщику. В этом не было бы ничего примечательного, если бы, — она выдержала мрачную паузу, — не доброжелательство соседей!