Соловьи

Правда, ревнивым он не был, но не был он очень и разборчив, когда доходило дело до личной, его, мужской свободы. Больше всего в женщине Павел Матвеич ценил обычность, ну обыкновенность, что ли, умеренную домовитость, практический, сдержанный ум, опрятность и податливость. Вопрос же любви, духовного уклада женщины его не беспокоил потому, что он не знал, что такое духовный мир женщины, на чем он основан, чем жив, чем держится.

Женский характер он мерил на свой мужской взгляд, полагая, что он такой же, как во многом и у мужчины, а разницу, расхождения, многие непонятные ему свойства женского характера объяснял разницей воспитания в «проклятом прошлом», недостаточной волевой развитостью женщины, материальной неравностью в положении мужчины и женщины, которая тоже идет из того же «проклятого прошлого», физическим устройством организмов. «Недаром, — не раз думал он, — волевое воспитание пронизывает нашу жизнь от школы до службы, и оно обязательно и для женщин и для мужчин. Требования к нам предъявляются одни и те же. Так чего же?»

Поэтому на женщину он смотрел только как на одну из разновидностей двух полов и считал главным в семейной жизни, в подборе пары достаточное сходство характеров, влечение, деловитость в отношении к общей супружеской жизни, всегдашнее равновесие и спокойствие во всем. И поэтому ему всегда казалось, что надо только найти женщину таких-то вот качеств, как жизнь сама собою и сложится и пойдет.

Вот с этой меркой понимания женщины и супружеской жизни Павел Матвеич и подходил теперь к Елене Сергеевне. Правда, уже многое из того, что было у него с Эльвирой, а еще раньше с Клавдией, говорило ему: «Не смело ли, парень, задумал?» Правда и то, что знал Павел Матвеич: понравиться-то женщина тебе и может, да понравишься ли еще ты ей? Вот почему, когда на поляне перед дубом заговорили в нем внутренние голоса и он сам перестал думать, а стал слушать их, возник у него вопрос о приязни, и он послал все эти внутренние голоса свои к черту. Но тем не менее вопрос, будет ли он прият, возник у него в этот час. В себе, в своих достоинствах он был уверен, цену он себе знал. Но вот то, что с ним случилось там, в городе, что было у него за всю почти его жизнь, — согласится ли с этим Елена Сергеевна?

Но какое же право имел все так думать о Елене Сергеевне Павел Матвеич? Что заставляло его цепляться за ее существование, как за спасительное древо жизни? Судите сами — Павел Матвеич видал Елену Сергеевну до этой весны всего несколько раз, ну, можно еще сказать, не видал, а встречал. Но это все равно, что видал, так как встречи были чисто случайными. Но не все ли начинается со случайного, если эта случайность самим временем подготовлена? Вот как это началось все у Павла Матвеича.

Однажды — это было в год приезда Павла Матвеича, когда в Белыни был еще «твердый» райцентр, и был «твердый» райком, и был райсовет, и был райздрав и районо, и были все те учреждения, которым полагается быть в каждом райцентре, но который теперь существовал «не твердо» потому, что решался вопрос о переносе его в Кремнёво, — на собрании партийного и советского актива, посвященном вопросу подготовки к уборке, выступила Елена Сергеевна.

Она выступила и хорошо сказала о горячих щах, о каше, о кипяченой воде для трактористов, шоферов, комбайнеров, подсобного люда, которым в поле от утра до вечерней зари предстояло быть. А по опыту своему Елена Сергеевна хорошо знала, что из года в год никогда по району в пору уборки ничего этого для рабочего люда в поле не делалось и в любом, даже в лучшем хозяйстве люди в поле «на суховье», на сухомятке сидели, а завезти для них горячее прямо на поле, так этого и в помине не было нигде. Елена Сергеевна выступила по этому вопросу категорично, с жаром.

— Меньше катаров, колитов, гастритов будет, — закончила она свою речь, — и люди больше сделают на поле, если почувствуют о себе заботу руководителей.

Ей хлопали. Секретарь районной парторганизации, толстый, как-то особенно круглый и одутловатый, Афанасий Диевич Воркотухин, хлопнув себя по пиджаку, сказал:

— Ну тогда мне туда не годится, там я, как на курорте, еще растолстею.

Все засмеялись. А Елена Сергеевна сказала:

— Нет, годится. Вам как раз будут очень полезны подвижность и нормальное питание.

Все опять засмеялись. А Павел Матвеич спросил соседа:

— Кто такая?

Сосед ответил.

— Ой ли! — воскликнул Павел Матвеич. — Соседка, значит? Как же я не знал?

В перерыв все вышли в сад за домом, в котором помещался райком. Всюду еще пели соловьи. Из городских задомных садов слышались флейты иволг. Раза два принималась куковать кукушка. «Где это она? — подумала Елена Сергеевна. — Не в старом ли больничном саду?»

Павел Матвеич вышел тоже. Он последил, куда она отошла, и, когда она как-то осталась одна, отделавшись от других короткими фразами, прямо подошел к ней.

— Давайте знакомиться, — сказал он, — агроном по вашему кусту из Кремнёвского управления. — И назвал себя, протянув руку.

— Да? — сказала и Елена Сергеевна. — Очень приятно. — И, назвав себя, добавила: — Врач медвешкинской больницы.