Соловьи

— Как же я не знал, что такая женщина живет рядом? — улыбаясь, продолжал Павел Матвеич.

Но Елена Сергеевна поглядела на него своими серыми глазами, как-то так прищурив их, что Павел Матвеич чуть замялся и решил: «Ко-олючая!»

Она отошла в сторону, устремляясь к входу в здание, куда уже пошли все, поглядывая на ручные часы, — время перерыва истекало. А Павел Матвеич нарочно остался на месте, чтобы оглядеть ее ладную, среднего роста, легкую и красивую на ходу фигуру, и подумал про себя совсем так, как думал и раньше о понравившихся ему женщинах: «Ничего, ничего…»

Что Елена Сергеевна к этой поре похорошела, в меру подобрела, поосанилась, превратилась из молодой, угловатой, неустоявшейся еще телом женщины, какой она приехала в Медвешкино, в женщину красивую и приятную в обращении со всеми, многие приметили и в Пориме и в Белыни, а кое-кто и намекал ей на это. Но Елена Сергеевна решительно отмахивалась от таких похвал и тут же всегда прекращала разом разговоры об этом.

Конечно, Елене Сергеевне за эти восемь лет грезилось и возможное замужество, и семья, и просто даже мужчины грезились, но от себя она все это отгоняла, часто стыдливо думая: «Да ну уж, чего это я, словно застоявшаяся». Поэтому она и к Павлу Матвеичу отнеслась холодно, как и к другим до этого, и ушла, как от обычного чего-то. Вот и все, что и было первый раз у Павла Матвеича с Еленой Сергеевной.

Ехали домой с Шаровым. Машину вел Сашка. Директор не прикомандировал его еще к агроному потому, что сам не имел для себя иной машины. У него и свой-то агроном, Горшков, управлялся на полях то пешим, то верхом на лошади, и ездил, за неимением седла, охлюпкой. Ехали в затемень, полями, перелесками. Опять всюду пели соловьи, а во ржах задорно, ликующе били перепела. Елена Сергеевна сидела рядом с Сашкой, глядела в смотровое стекло, в которое то и дело, как и в любую теплую летнюю ночь, ударялись, разбиваясь с разлету и оставляя на стекле следы, поздние хрущи и разные бражники, летевшие на свет фар.

А Елена Сергеевна слушала бой перепелов, пение соловьев, которые, как эстафету, передавали свои песенки от куста до оврага, от оврага до перелеска, и думала отчужденно о Виталии. А Павел Матвеич сидел позади нее, переговариваясь с Шаровым, глядел ей то в спину, то в короткую, пышную прическу, прикрытую летающим на ветерку газовым платочком, и ему хотелось знать: замужем ли она?

Потом приехали в Порим, она вышла, пропустила, откинув свое сиденье, его и Шарова, оба попрощались с нею, сказав: «Спокойной ночи», села вновь в машину, и Сашка отвез ее домой.

Вот и все, что было. Потом еще пять-шесть случайных встреч, еще пять-шесть оглядываний с головы до ног.

Но вот этой весной Павел Матвеич вдруг зачастил в Медвешкино, на ближний его конец, что приходился не к большой проезжей дороге, а к полевой местной, что только и вела на ближние медвешкинские поля, к больнице, к сельповскому магазинчику и двум школам — тем самым, что были выстроены из церковных сухих старых бревен и выглядели уже ветеранами. Даже Сашка, молчаливый Сашка, как и все шофера, знающие, кто из начальства и куда, и когда, и зачем заезжает, знающий, где дипломатично спросить: «А не проедем ли этой дорогой?», или: «А заворачивать-то али не будем?», — приглядевшись к поездкам своего седока, уже спрашивал:

— А не махнуть ли нам через ближний конец?

Этот «ближний конец» как раз и был тот конец села, где не только стояла больничка, а где начиналась и Долгая дубрава.

Правда, как-то минувшей осенью Павел Матвеич заглянул к Елене Сергеевне и в больничку. Точнее, не в больничку, а в ту пристроечку возле больницы, где вместе, через узкие сени, жила она с Настасьей Иванной. У Настасьи Иванны была одна комнатка, у Елены Сергеевны комнатка с кухней, которая заменяла ей и прихожую и гостиную. Здесь, в этой кухоньке, проходила большая часть домашнего времени Елены Сергеевны, здесь принимала она и гостей.

В этот раз, возвращаясь из Белдашевки — все тож одна из «улиц» села, — решил Павел Матвеич угостить «врачиху» яблоками. Эти яблоки он получил у деда Нежуя, у которого на всю многоверстную медвешкинскую округу только и был один-единственный садочек. Садочек небольшой, всего корней в двадцать.

Надо сказать, что еще одной странностью в Медвешкине было то, что никто там не сажал не только фруктовых деревьев или кустов за домом или возле дома, — простой ветлы ни у одного двора не росло. Удивляться этому нечего. В России есть множество таких сел, где возле домов не встретишь не то что деревьев, а и худого какого-нибудь пыльного палисадничка с кустами. Объяснить, почему так, довольно трудно, как и то, что там, где есть луга, никогда в домах на столе не увидишь в горшке букета полевых цветов. «А для чего они? — услышишь ответ на свой вопрос, почему цветов не берут в дом. — То ли дело в лугу. Там они — цветики. А в избе — так просто, веник на столе. Вот на окне геранька, ванька-мокрый, фуксия — это ничего еще, красит».