Соловьи

В ожидании, когда подадут подводу, он поглядел, как во дворе за конторой на мощные шестискатные машины грузили лес и кирпич рабочие, как их торопил сам Шаров, указывая, что грузить; лес и кирпич, используя нерабочее время в поле, он торопился направить на новые сельбища, где возводились совхозом хозяйственные помещения и первые жилые дома для трех отделений совхоза и куда уже начал перебираться кое-кто из медвешкинцев. Дождавшись подводы, Павел Матвеич сел в шарабан. В шарабане повез его незнакомый ему старик и все указывал возле леса, возле Долгой дубравы на фиолетовые и сиреневые тени, что положили голые дубы на снег у повеселевшей, словно проредившейся за зиму опушки. Конь под дугою бежал шибко, взбрасывал высоко задние ноги, снежная ископыть взлетала высоко и обдавала сильно седоков. Все же ехать вдоль дубравы было не плохо. Тут под сенью леса лежал еще хороший наст, в шарабане по нему можно было объезжать и топкие, раскисшие места на дороге, и рытвины.

Конечно, Павел Матвеич не прямо к Елене Сергеевне решил ехать, это было бы довольно смело. Ехал Павел Матвеич прежде всего к семенным амбарам, где надо было триеровать посевное зерно, где в прирубке с утра налаживали для работы машины. Но проезжать-то надо было мимо больнички, мимо Елены Сергеевны. И у нее он решил обязательно побывать. И Павел Матвеич усмехнулся: «Жених чуть свет!» И решил: «Нет, надо помешкать. А лучше всего до вечера продержаться где-нибудь. Все равно она сейчас в палате, вероятно».

В прирубке у амбара парни меняли на триерах решета. Громко, очень громко они пели старую веселую песенку «Во кузнице кузнецы». В песне были слова:

…Они куют и наваривают,

К себе Дуню приговаривают.

Дальше в песне рассказывалось, как кузнецы звали Дуню во лесок, чтобы сорвать лопушок. А для чего лопушок? Да сшить Дуне сарафан. Но у Дуни случается беда — в коробок, где у Дуни хранился сарафан, таракан пробрался и проел сарафан Дунин. Проел — ничто! Да где проел! Да как проел!

И вот в этот момент, когда все должно было выясниться, где и как проел таракан Дунин сарафан, и с уст песенников, подначивавших в лад веселому мотиву молоточками по железкам — кузнецы же! — должно было слететь озорное, развеселое слово, Павел Матвеич и вошел в прирубку. Парни осеклись, рассмеялись и, не переставая смеяться, подошли поручкаться — в Медвешкине, по обычаю, оскорбительно было не поздороваться за руку.

— Извините уж, товарищ агроном! — сказал один из них, белокурый, чубатый, такой улыбчивый, что как улыбнулся, так у него улыбка расползлась до самых ушей.

Павел Матвеич знал эту песню, слышал ее где-то в молодости, она ему нравилась. Но он, здороваясь с парнями по очереди, сказал:

— Старо, старо! Что-то вы не ту затянули. Али других не знаете?

— А у нас всякие есть, — отвечал ему тот же белокурый и озорниковатый парнишка в форме ученика школы механизаторов.

И Павел Матвеич вспомнил, что «белокурые в Медвешкине через двор, а белые — так каждый двор», и спросил посмеиваясь:

— Ну как, когда машины готовы будут?

— А к обеду и крутить начнем, — отвечал ему первый парень, — только вот Пантюха мелкие решета приволочет, тут уж и не замай, враз на место — и крути.

— А кто это — Пантюха?

— А наш бригадир, — отвечал парень и приказал: — Лясы-балясы, что белендрясы. Поехали дальше.

Парни вернулись к триерам. Павел Матвеич вышел из прирубки, поглядел на больничку, на скворца, что сидел на голызине у скворечни и пел что-то свое, веселое, подумал: «А скворцов-то прозевал. Прилетели. Ну махну-ка я во второе, скоротаю время».

И, осведомившись у старика, проедут ли они во второе отделение и не засядут ли где-нибудь в медвешкинских оврагах, он приказал трогать.

Ехали с опаской, осторожно. В оврагах копилась вода, отвершки уже поигрывали мутными потоками. Старик сказал, что «теперь все пойдет на часы». Во второе отделение добрались как раз в то время, когда Шепелявин садился обедать. Шепелявин был не молодой человек, угловатый, но сильный и подвижный мужчина, фронтовик; в отделении ему были поручены свекловичные высадки на семена, о которых Павел Матвеич в первую очередь и спросил его.

— Усе в аккурате, — отвечал Шепелявин, — бунты сам проверил. Вскрывали, и где мор какой, порча, заморозь — ничего. Усе в аккурате. Окопали к тому ж. Талость не возьмет.

У Шепелявина Павел Матвеич пообедал, обратил внимание на то, как невкусно были приготовлены блюда: щи с какою-то рыбой, должно быть, с камбалой; запеченный в печи мятый картофель с молоком. Во щах капустные листы были уж очень крупно нарезаны, и пахли щи почему-то горелым торфом. В запеченном картофеле попадались тараканьи ножки. Жена Шепелявина, коротко подпоясанная, в цветастом сарафане, босая, извинялась:

— Уж не обессудьте. Такое тараканьё ноне, что не в ужив. К году, что ли? И дустом я их, и метлою, а ни на убыль — живут! Хоть избу вымораживай.