Соловьи

Он уже берег это сооружение, которое молчаливо у них складывалось, поверял себя в том, может ли он любить так, как иные любят, так, как у него никогда не было, потому что на любовь смотрел он просто и иного понимания этого чувства еще у него не было. Не было! Но оно же уже складывается! И он медлил. Но медлил так, чтобы ей казалось: время их еще несколько не приспело, надо подождать.

При прощании он — конечно, не на людях! — целовал уже у нее руку, был с нею на «ты», почти все знал о ее жизни, кое-что рассказал и о своей. И его больше всего волновал теперь вопрос не о том, что будет ли он принят, — принятым он уже был, — а будет ли он прият со всем тем, что у него было, со всем тем, что он должен сообщить ей.

Особенно его пугало именно то, что он должен был сообщить Елене Сергеевне, и как она это воспримет. Ведь он имел уже два неосторожных случая рассказать кое-что о своей жизни двум первым женам — Клавдии и Эльвире, лишь только кое-что! А что из этого получилось? Все повернулось против него, все против него стало уликами.

На промахи в его работе в прошедшие уже года Елена Сергеевна и сама может посмотреть трезво и понять. Но вот что скажет она, когда о других сторонах его жизни сказать ей придется? А что сказать придется — это Павел Матвеич знал, а то, если не сказать, все равно может получиться плохо.

И чем ближе подходил срок, чтобы перешагнуть все это, быть приятым, Павел Матвеич все больше нервничал. Он сам не понимал, почему его так раздражает, даже угнетает соловьиное пение, которого он прежде не замечал, на которое никогда не обращал внимания. Он запросто сам не понимал, что с ним делается. Даже тогда, когда Сашка посадил на краю леса машину в перекоп, когда ему было так тяжело, как давно не бывало, он не слышал того великолепного концерта у дуба на поляне опушки, не слышал ни одного соловья. А теперь чем ближе становились у него отношения с Еленой Сергеевной, чем ближе подходил срок сказать и услышать последнее слово, тем раздражительнее становился он.

В самом деле, отчего так с ним, что ему мешает, — спросите вы меня. Сказать правду — я могу вам объяснить это, я много знаю о жизни Павла Матвеича. Но для этого нужно и время и терпение. А поэтому, если вы хотите следовать за мной, прошу вас перейти к следующей части этой повести. Мы оставим Павла Матвеича и Елену Сергеевну на полпути с тем, чтобы вновь вернуться к ним и закончить нашу повесть самым правдивым образом.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ПЕРВОЕ ЖИТИЕ ПАВЛА ГОЛОВАЧЕВА

Что же случилось с Павлом Матвеичем, что он вдруг расщепился, обмяк, как однажды после памятного вечера у лесного перекопа он сам подумал о себе. Что с ним случилось в городе и в его прошлом, что он его боится и боится того, что все это может встать непреодолимой преградой между ним и Еленой Сергеевной?

Ответить полно, хоть я и обещал сделать это, мне будет сразу не легко.

Тем не менее, раз повесть эта о человеке, нам современном, отвечать придется на все вопросы полно и так, чтобы не забыть, что он наш современник. Жизнь всем достается по-разному, и у каждого она одна. Задача и заключается в том, чтобы пестовать эту у каждого одну свою жизнь так, чтобы меньше было в ней всяких надломов и вывертов, болезнетворных начал, а тем более каких-либо уродств, что никак не красят человеческой, единственной у него жизни.

Павел Матвеич, как готовила его жизнь, должен был стать не совсем маленьким человеком. У него были «жизненные этапы», как он сам выражался. А этапы эти во всей его жизни не были одинаковы, не были равноценны. И если каждый этап жизни Павла Матвеича называть старым и понятным словом — житием, хоть и не нами испорченным, но точным и емким, то таких житий, совершенно законных, округленных в рамках времени, у него было три. В четвертое он вступал.

По сути дела, если вглядеться во всю прошлую жизнь Павла Матвеича, то можно будет сказать, что ничего особенного с ним и не случилось. Его просто прогнали с работы, прогнали из учреждения, «вышибли», как думал он об этом сам, с «треском, с грохотом, с обсуждениями и решениями». Вот и все, что с ним случилось там, в городе.

Заметим только, что прогнали его так, чтобы он «почувствовал», «осознал», «исправился», «загладил» свои вины. Ведь что ни говори, а человек-то он наш, что ни думай, а участвовал-то он всю жизнь своими делами в нашей, общей жизни.