Соловьиное эхо

Философ же в первое мгновение заметил только черные волосы, распущенные и откинутые на одну сторону постели, густые и невиданно длинные волосы, которых было, казалось, гораздо больше, нежели хрупкого распростертого тела. Даже испуганно вздрогнул юноша: ему почудилось, что этот блестящий могучий поток волос был не естественным убором, служащим женской красоте, а неким черным зверем, припавшим к прозрачному лицу девушки. Но в следующий миг он увидел и саму девушку: ее вскинутые скорбно брови и неподвижные глаза, отрешенно уставленные в потолок. Тонкая, обессиленная шея и грудь больной были жалобно и равнодушно открыты постороннему взору, но Отто Мейснер не отвел своих глаз, потому что уже хранил в душе супружеский покой при виде ее тела (бывает, что вещее предчувствие далеко опережает опыт), а мы знаем, что Отто Мейснер получил от любви к этому телу свое продолжение – большую, протяженную во времени и пространстве ветвь рода Мейснеров, плоды которой отличались тем, что то и дело в корейских семьях с этой немецкой фамилией (которая теперь пишется Меснер) рождаются дети с огненно-рыжими волосами. А как известно, корейцы по природе своей черноволосы. Но, не забегая вперед событий, напомним еще раз себе, что, вызванный из небытия совершать все то, что он теперь перед нами совершает, этот Человек нашего воображения и братской тоски нашей по нему является лишь приблизительным и условным запечатлением. И кто же, кто станет возражать на то, что всякий воспоминаемый милый человек является лишь частью нашего духа, нашей мечтой и безупречным изваянием наших помыслов. При этом убрать некоторой доли изначальной грусти не можем, потому что прекрасно знаем: чем живее предстанет перед нами призрак воспоминания, тем хуже для нас и больнее безвозвратность. И мы сами, еще занимающие некий объем трехмерного пространства, уже являемся чьим-то воспоминанием, в котором, увы, будет так мало от нас сущих. И если однажды майским утром проснуться от близких и неистовых звуков соловьиной песни да выйти в прохладную густоту утра, в тишину с оглушительным соловьиным боем, то вдруг сможем непостижимым образом вспомнить

и о самом себе – и в немоте печали, восторга и примирения постигнуть, как мало удерживает общая память и как бесценно то, что она сохраняет.

И тогда станет ясно, что человек, имевший душу, сохранится в мире не тем, что он собою представляет, а каким-то мгновенным и ярким отсветом своим, похожим на вспышку выстрела за широким ночным полем. Взорвался и угас комочек огня, прокатился гром выстрела над темными просторами полей, и все стихло – и тот, кто видел и слышал это, может теперь представить себе все что угодно. Летящее над черными лесами удивительное существо с тремя парами белых крыл – словно слились воедино три лебедя. В руках странное летучее существо держит ружье книзу дулом, из которого еще струится дымок. Внизу тихая деревня с золотистыми огоньками окон, робко льнущих к земле. Кто-то вошел со двора в темные сени избы, стукнув дверью. Звякнула крышка бидона. И вмиг исчез летящий над ночным лесом шестикрылый лебедь. Пространство воображения порушилось и перестроилось, в его движущуюся тьму вторглась распеваемая беспечными девичьими голосами песня:

Ой, беда приключилася страшная!Мы такой не знавали вовек:

Как у нас – голова бесшабашная –Застрелился чужой человек!

И представляется застрелившийся на ночном поле «чужой человек» – видны только раскинутые его ноги в залепленных глиной сапогах, только эти ноги, верхушки темных тонких травинок да золотое полукольцо далекой луны за ними. И уже не звучит больше во мне песня, я томлюсь, жду прихода тех высоких, соединенных необыкновенным строем слов, которые помогут мне определить наконец истинные границы моей духовной сущности. Я один из потомков Отто Мейснера, магистра философии Кенигсбергского университета, у меня огненно-рыжие волосы. Я вижу вспышку выстрела на дальнем краю ночного поля. И вслед за этим представляю своего легендарного Гросфатера, величественно разгуливающего по небесам, среди звезд ночных. Я благодарен ему за то теплое дыхание, что трепещет сейчас в моих ноздрях, и за эту вечную печать тайны на всем облике им подаренного мне мира, и за петушиный цвет моей головы. Но такая благодарность слишком обыкновенна и проста. Мне хотелось бы постичь самое таинственное, что передается незримыми путями потомку от предка, и на протянутых перед собою ладонях вырастить большую, как дыня, каплю того огня, который вечно бежит по душам человеческим, словно по веткам пламя. И мир людей представляется мне огромным роем самодвижущихся факелов.