Соловьиное эхо

Да не забудем, что все, что с нами сейчас происходит, уже происходило когда-то! Пламя человеческой надежды, доброты и любви всегда одно и то же – и дым тревоги, и черный уголь недогоревших страстей, и остывший пепел самозабвения. Только бегут огоньки вселенского пожара по новым и новым веткам, обильно взращенным сырой почвой жизни. И может человек все знать о себе наперед, и опыт многих – ушедших назад в века – запечатан в его мозгу, как мед в сотах; придет время, когда и он вкусит душистую горечь старого меда – подлинное предвидение судьбы и смерти осветит трезвую мысль. Но если женщины растили его в чистоте, а мужчины дали ему честность и силу, то придет к нему, непременно придет подлинная любовь, которая всегда единственна в своем роде. И потому наш Отто Мейснер, который сейчас, допустим, наливает кофе в белую чашечку, может в эту минуту мгновенно предвидеть все, что осуществится в недалеком уже будущем между ним и распростертой на одре болезни корейской девушкой. А пока что он, согнув острыми изломами свои длинные молодые ноги, сидит на корточках и льет тоненькую струйку черного кофе в поставленную на пол фарфоровую чашку.

Глава 3

От той ли чашки кофе, которого возжаждала девушка в минуту, может быть, случайную и быстротечную, но полученного именно в этот нужный момент, или по другой, более глубокой и таинственной причине больная вскоре обрела внимание к жизни, стала требовать еды и через несколько дней жадно пошла на поправку. И счастливый купец Пантелеймон Тян смог теперь в полной мере проявить свое радушие и усердие по отношению к иностранному гостю.

Стояли жаркие, ясные погоды середины лета, хозяин и Отто Мейснер ежедневно уходили с утра на маковые поля, где началась уже надрезка головок. Старик объяснял Отто Мейснеру, сколь важно правильно и с пониманием цели надрезать сочную маковую коробочку, чтобы получить из нее побольше опиумного молока, выступающего из свежей ранки. Обычно делали на одной головке пятнадцать надрезов за весь рабочий период мака, но при известном мастерстве можно найти место и для шестнадцатого молокоточащего пореза – и, показывая, как это делается, загорелый седовласый купец лоснился в горделивой улыбке. Он со всей душевной щедростью делился сейчас простым секретом своего нынешнего благосостояния. А магистр, вытирая завлажневшее лицо платком, рассеянно смотрел на коричневые небольшие руки старика, ловко летавшие вокруг мутно-зеленой головки мака, нанося кривым ножичком непоправимые ранки. Отто Мейснер в этот миг думал о родстве всех живых, воздухом и водою дышащих, с красной или зеленой кровью, земных существ: родстве и взаимном уничтожении их во имя дальнейшего шествия жизни. А я, думал философ, какое место в этом круговращении смертей и возрождений занимаю я, магистр Отто Мейснер? Жестокость неукоснительно отомщается жестокостью: магистр вспомнил потребителей этой маковой крови, расслабленных, безобразных курильщиков опия в притонах Гонконга, которые он посетил ради любопытства.

Возвратившись однажды с макового поля, он сидел во дворе, на теплом камне у колодца, овевал свое обгоревшее лицо взмахами шляпы. Было душно и тихо до звона в ушах. Отто Мейснер подсчитал, что уже около двух недель гостит у купца. Пора было уезжать. В ворота влетела ласточка, мелькнула черным зигзагом над самой землей и взмыла вверх, на мгновение показав кроваво-красную бородку. Все было чужим здесь для Отто Мейснера. Вдруг он заметил недалеко от своих ног, в траве, клубок красных шерстяных ниток. Словно уронила его только что промелькнувшая ласточка: цвет ее пятнышка на горле и этих ниток был совершенно одинаков… Отто Мейснер нагнулся и протянул руку, чтобы поднять нитки, но вдруг клубок зашевелился и уехал в сторону. И тотчас же звонкий девичий смех, торопливый и переливчатый, прозвучал над ним. Философ выпрямился и увидел в раскрытом окне шевельнувшуюся занавеску, поверх которой светлел во мгле комнаты полуовал женского лица с прищуренными глазами и тонкими бровями, вздрагивающими от сдерживаемого смеха. Отто Мейснер узнал Ольгу, младшую дочь хозяина, улыбнулся ей приветливо и приложил шляпу к груди, найдя это наиболее достойным в создавшемся положении. Девушка исчезла, но зато в другом окне магистр увидел ее сестру, на желтом худом лице которой застыла насмешливая улыбка. Отто Мейснер слегка поклонился ей и ушел со двора в свою комнату.

В другой раз, когда он лежал у себя на походной кровати, отрешенно глядя в узорчатый потолок, вдруг мышиный шорох привлек его внимание, и, оглянувшись, Отто Мейснер увидел, как в круглую дырочку, проделанную в низу бумажной двери, просунулась соломинка и начала вращаться. Он тотчас же закрыл глаза и сделал вид, что задремал. С трудом сдерживая улыбку, он вспомнил, что в двери еще утром никакой дырочки не было. Вскоре мышиная возня стихла, и магистр, приоткрыв глаза, заметил лежавшую у порога желтую соломинку. Видимо, мыши надоело тщетно дразнить его и она, протолкнув соломинку внутрь комнаты, потихоньку убежала.