Сомерсет Моэм. Король Лир Лазурного Берега

Но, что называется, «не имей сто рублей». Верный Нелсон Даблдей уже осенью 1940-го сообщает Моэму, что построит для него коттедж Паркерс-Ферри на своем участке земли в Южной Каролине, недалеко от деревни Йемасси, в 55 милях от Чарльстона, на реке Комбахи. Спустя год, в декабре 1941-го, Моэм перебирается туда и живет четыре зимы подряд. Получает в свое пользование Моэм не один коттедж, а два: один для жизни и работы («литературная хижина»), другой для прислуги. В «хижине» все удобства: кабинет, гостиная, две гостевые комнаты, камин. А также книжные полки, предупредительно уставленные классиками. На стене репродукции картин, оставшихся на Ривьере. В ста ярдах от «хижины» и в двух милях от «большого дома» Даблдеев поселяют чернокожую прислугу, с которой у Моэма сразу же устанавливаются теплые доверительные отношения. Это повариха Нора, которую Моэм довольно быстро научил готовить французские блюда, в том числе и любимый луковый суп, а также горничная Мэри, садовник-негр в черных очках по имени Воскресенье (Sunday) и его племянник по имени Верующий (

Religious), выполнявший различные работы по дому. «Папа всегда обучал поваров и служанок, – вспоминала Лиза Моэм. – Он в этом отлично разбирался; сам готовить ни за что не станет, но вот научить умеет».

Расписание в Паркерс-Ферри было абсолютно то же, что и в «Мавританке». Работа исключительно утром (иногда, правда, Моэм нарушал расписание и отправлялся с Даблдеем на рассвете поохотиться в местных болотах на уток), после обеда двухчасовой сон, во второй половине дня катание по поместью на лошади, которую ему седлал молодой чернокожий грум, после чего вечернее общение с Даблдеем в «большом доме».

Паркерс-Ферри стал на четыре года настоящим «клоном» «Мавританки»: Моэму здесь работалось и жилось отлично, если не считать приступов малярии, преследовавшей его после путешествий по Индокитаю всю жизнь, в том числе и в Америке. «Это совершенно пустынное место, – писал он из Паркерс-Ферри Эдди Маршу, – две мили от ближайшего дома, тринадцать миль в хорошую погоду от ближайшей деревни и двадцать миль – в плохую, когда дорога покрывается непролазной грязью, и больше пятидесяти миль от города. У меня из окна превосходный вид на тысячи акров болот и реку, текущую среди великолепных сосен… Единственное неудобство – магазин далеко».

Здесь, в Паркерс-Ферри, Моэм в полном одиночестве отпраздновал свое семидесятилетие – 25 января 1944 года стал для него самым обычным, рядовым днем: работа, дневной сон, прогулка, пасьянс, чтение детективных романов. «Пережил свое семидесятилетие, – писал Моэм на следующий день своему американскому приятелю, журналисту Карлу Ван Вехтену. – Пережил, и Бог с ним! С невозмутимостью предвкушаю годы, которые мне еще предстоит просуществовать на этой земле, но, честно говоря, пожил я достаточно и в любой момент готов остановиться…»

Впрочем, наслаждался одиночеством в Паркерс-Ферри Моэм не всегда. Случались – нечасто, правда, – и гости. Приезжал, оказавшись в конце войны в Америке, Робин Моэм, в разговорах с которым писатель упрекал своих соотечественников; по мнению Моэма, англичане вели себя с американцами крайне глупо. «Капризничают, задирают нос, – говорил он Робину, – словом, делают всё, чтобы обидеть американцев, настроить их против себя». Да и сам Робин тоже не радовал: пил, писал посредственную прозу, главное же – был всецело сосредоточен на себе. Однажды, приехав к дяде в Паркерс-Ферри, чистосердечно признался: «Нет ничего на свете, что бы я любил так же сильно, как застолье». «Из человека с таким миропониманием хорошего писателя не получится», – прозорливо прокомментировал эту фразу племянника Моэм. Спустя три-четыре года Моэм писал знакомому: «Беда Робина всегда заключалась в том, что людьми он интересовался лишь в той степени, в какой способен был произвести на них впечатление. Потому-то он всегда окружал себя исключительно теми, кто мог в него влюбиться».

Приезжал Карл Пфайффер, уже тогда задумавший биографию писателя. Пфайффер, как и Канин, был своеобразным Эккерманом Моэма: записывал, нередко украдкой, выходя из комнаты, мысли, bont mots и реплики «великого человека», а также свои о нем впечатления, вел с ним продолжительные беседы. Моэм жаловался Пфайфферу, что полутора тысяч в месяц ему катастрофически не хватает: расходов много. Пфайффер же недоумевал: ему этой суммы было бы более чем достаточно. «Вы университетский профессор, – посмеивался над ним Моэм, – и всем и без того известно, что у вас нет ни цента. Я же без денег жить не могу. У меня, видите ли, обязательства». Надо понимать, в первую очередь – перед Лизой и Хэкстоном (пока тот был жив).