Сомнамбулы: Как Европа пришла к войне в 1914 году

Историки усмотрели в этом внезапном приступе осмотрительности свидетельство нервного потрясения. Когда кайзер 6 июля встречался с Густавом Круппом в Киле, он несколько раз заверил промышленника: «На этот раз я не пойду на попятную», – Крупп был поражен пафосом этих бессильных попыток продемонстрировать свое бесстрашие[1624]

. Как метко выразился Луиджи Альбертини: «Вильгельм был полон бахвальства, пока опасность была далеко, но спрятался в кусты, когда увидел надвигающуюся реальную угрозу войны»[1625]

. В этом что-то есть: готовность императора посвятить себя защите австрийских интересов всегда была обратно пропорциональна его оценке риска военного конфликта. А 28 июля риски действительно казались очень серьезными. В последних телеграммах от Лихновского из Лондона сообщалось о заявлении сэра Эдварда Грея, что Сербия согласилась на удовлетворение австрийских требований до такой степени, «которую он никогда бы не счел возможной», и предупреждении о перспективе большого пожара, если Австрия не смягчит свою позицию[1626]

. Гиперчувствительный к британской точке зрения, Вильгельм, должно быть, серьезно отнесся к этим предупреждениям – более того, они могут даже объяснить его интерпретацию сербского ответа, которая настолько расходилась с точкой зрения канцлера и министерства иностранных дел. В некоторых отношениях, однако, утверждения Вильгельма от 28 июля гораздо меньше расходились с его предыдущими комментариями, чем может подразумеваться, если принять идею о нервном срыве; в целом его высказывания во время кризиса показывают, что, в отличие от тех фигур в Вене и Берлине, которые видели в ультиматуме простой предлог для начала военных действий, кайзер рассматривал его как подлинный дипломатический инструмент, способный сыграть роль в разрешении кризиса, и что он оставался предан идее политического решения балканской проблемы.

В конструкции принятия решений Германии образовалась трещина. Мнение суверена расходилось с мнением его самых высокопоставленных подданных. Но вскоре трещина исчезла. Самое удивительное касательно письма Вильгельма II Ягову от 28 июля то, что оно не было исполнено. Если бы кайзер обладал всей полнотой власти, которую ему иногда приписывают, его вмешательство могло бы изменить ход кризиса и, возможно, всемирную историю. Но он был не в курсе событий в Вене, где руководство теперь нетерпеливо готовилось к нанесению удара по Сербии. И, что более важно, пробыв в море почти три недели, он не был в курсе событий в Берлине. Его указания Ягову не оказали никакого влияния на позицию берлинских дипломатов в Вене. Бетман не стал сразу сообщать австрийцам о взглядах Вильгельма, чтобы не помешать им объявить войну 28 июля. А срочная телеграмма канцлера Чиршки, отправленная всего через четверть часа после письма Вильгельма Ягову, включала некоторые предложения кайзера, но не содержала его решающего утверждения, что теперь не может быть причин для войны. Вместо этого Бетман придерживался прежней линии поведения, от которой уже отказался Вильгельм, что немцы должны «тщательно избегать создания впечатления, будто мы собираемся сдерживать австрийцев»[1627]

.

Почему Бетман вел себя таким образом, установить трудно. Предположение о том, что он уже выстроил всю свою дипломатию на политике неизбежности превентивной войны, не находит документального подтверждения. Более вероятно, что он просто придерживался альтернативной стратегии, которая была сконцентрирована на действиях, выглядящих как безоговорочная поддержка Вены, чтобы убедить Россию не реагировать слишком решительно на предпринимаемые Австрией приготовления. Вечером 28 июля Бетман убедил кайзера отправить телеграмму Николаю II, чтобы заверить его, что германское правительство делает все возможное для достижения взаимопонимания между Веной и Санкт-Петербургом. Всего за двадцать четыре часа до этого Вильгельм отверг такой шаг как преждевременный[1628]. Результатом стала та упомянутая ранее телеграмма из переписки Вилли-Ники, в которой он умолял кузена не ставить под угрозу его роль как посредника. Бетман думал о локализации конфликта, а не о его предотвращении, и он был полон решимости защитить эту политику от вмешательства сверху.