Соня рапортует

Что, собственно говоря, знала Олло? Она наверняка знала, что я работаю с передатчиком, хотя мы никогда об этом не говорили. Ей ничего не было известно о тех, с кем я работала в Данциге и Польше. В Швейцарии она знала Джима, Лена и Германа, но имя и адрес последнего были ей неизвестны. Не знала она также и о его аресте.

Когда Олло рассказала ту же историю жене Франсуа, у которой теперь жила, наше положение стало почти отчаянным. Но и крестьянка заявила мне, что я пришлась ей по душе, что она считает меня не способной ни на что дурное и что она сама уже давно против Гитлера. Ни в коем случае она не хочет, чтобы со мной стряслась какая-то беда. Само собой разумеется, она будет молчать. Жена Франсуа была возмущена поведением Олло и не хотела больше держать ее у себя.

Так помогли мне эти две женщины, такие различные по духу.

Я повторила крестьянке все сказанное матери Мириам, а именно что большая часть россказней Олло — плод ее фантазии. Впрочем, я не скрыла своего желания что-то делать для борьбы с фашизмом.

Мать Мириам получила визу и уехала. Она пообещала мне никогда и нигде не упоминать об этом инциденте, даже в разговорах со своими детьми. Милая и заботливая Мириам еще годами отправляла мне посылки на адрес отца. Зимой 1946 года, сочтя, что мое положение позволяет мне сделать это, я наконец написала ей и получила ответ. Привожу слова из этого ответа, повторенные мною уже в письме к моей матери:

«…Ты просто не можешь себе представить, что я почувствовала, когда увидела на конверте твой почерк». И Вернер пишет: «Твое письмо было одной из самых больших радостей за долгое время. После такого перерыва, через все расстояния вновь заверяю тебя в моей неизменной дружбе».

Больше написать им я не смогла, потому что мое положение ухудшилось и мое письмо могло, пожалуй, повредить друзьям.

Мне приходилось часто ездить в Женеву. Альберт отнесся к делу с Олло не так уж серьезно, но я очень боялась, как бы во время моего отсутствия та не забрала Нину и не увезла ее с собой в Германию. В этом случае ребенок был бы для меня потерян. Лен, чья смелость в сочетании с рассудительностью очень помогли мне тогда, не отпускал Нину ни на шаг от себя, когда я бывала в отлучке, жена Франсуа обещала мне приглядывать за Олло. Однако что-нибудь да должно было случиться. Олло тем временем доложила о нас своему парикмахеру, но тот оказался антигитлеровцем и не захотел связываться с этим делом. Я искала какое-нибудь безопасное место, где Олло не могла бы добраться до девочки, и нашла в соседнем кантоне немецкий интернат под названием «Ди зонненштрален» («Солнечные лучи»). Там были приняты современные методы обучения, разработанные в известной школе-интернате в замке «Залем», директор которой после захвата власти Гитлером перебрался в Англию. Атмосфера в интернате была здоровой.

Мы с Леном решили оставить Ко и подыскать жилье в Женеве. Это было необходимо еще и потому, что на Альберта мне приходилось работать все больше и больше.

Миша прекрасно освоился в своей английской школе. Учителя считали его способным, уделяли ему много внимания, но оставить его там я не могла. Олло вполне могла нагрянуть в школу и натворить там что угодно, узнав, что Нину увезли. Кроме того, мне хотелось, чтобы после внезапной разлуки с нами около Нины находился хоть братишка, к которому она была нежно привязана. Так что мальчику снова нужно было менять обстановку.

Никто в Ко не знал, куда мы отвезли детей. Оказавшись в чужой для нее обстановке, Нина при расставании цеплялась за меня и заходилась в крике. Миша, сам близкий к тому, чтобы разреветься, обнимал и утешал ее. Я пережила редкий для меня момент отчаяния. Что же это я делаю с детьми? Окруженная Швейцария, арест Германа, предательство Олло — увижу ли я еще своих ребятишек?

Только после того, как мы уже упаковали наши вещи в Ко, я поговорила с Олло. Она постарела и была настроена еще более истерично, чем раньше. Я объявила ей, что отослала Мишу и Нину и что ей придется привыкать к разлуке. Дети в надежном месте, а что случится со мной, мне абсолютно все равно. Она знает меня и знает, что я не из трусливых. Тем самым я впервые намекнула, что мне кое-что известно о ее предательстве. Олло словно окаменела и с посиневшими губами рухнула на пол. Такой припадок у нее уже был несколько месяцев назад. Спустя несколько дней она, горько плача и раскаиваясь во всем, что натворила, уехала к брату в Германию.

Я много раздумывала над тем, как такое могло произойти и не лежит ли вина на мне самой, так как я доверилась ненадежному человеку.

Политические убеждения Олло, не имевшей ни теоретических знаний, ни классового сознания, основывались только на привязанности к нашей семье. Когда она решилась порвать эту связь из-за чрезмерной, болезненной любви к моему младшему ребенку, наступил, если можно так выразиться, моральный и политический распад личности.