Соня рапортует

Хотя в столь многом мы были, так сказать, созвучны, без трудностей не обошлось. Не понимая тогда, какой сложный человек Лен, я выбрала неправильный подход к нему. Я недооценивала его эмоциональность и ранимость, его неоправданную недоверчивость и была беспомощна перед частой сменой его настроений, необъяснимыми для меня приступами подавленности. Нетерпение, вызываемое у меня его обстоятельностью в делах, которые казались мне неважными, мои быстрые, иногда слишком энергичные решения, воспринимаемые им как «диктаторство», только усиливали нервозность Лена.

Весной 1940 года фашистский вермахт захватил Данию, Норвегию, Голландию, Бельгию и Люксембург. Каждое из этих событий было страшным ударом, увеличивающим опасность того, что и Швейцарию постигнет такая же участь. Школу, где учился Миша, пришлось закрыть, родители разобрали детей по домам. Другой школы в Ко не было. Мне очень не хотелось отпускать от себя девятилетнего сынишку, но я все же решилась послать его в английский интернат в Глионе, следующем за Ко городе, пониже в горах. Школа была дорогая, но директор, проверив способности и знания Миши, заинтересовался им и предложил скидку. Я теперь была англичанкой, и он полагал, что воспитание ребенка будет продолжено в Англии.

Мириам и Вернер наконец получили свою визу и весной 1940 года уехали из Швейцарии. Я писала домой:

«В последние месяцы мы оставались столь же добрыми друзьями, как и всегда, они оба такая прелесть. Просто чудо, что здесь оказались именно такие люди, как они. Никакая тень не омрачала наших отношений»[33]

.

Мать Мириам пока оставалась в Монтрё. У нее визы еще не было. Я обещала позаботиться о ней. В свое время она приехала из Польши и в семнадцатилетнем возрасте был выдана замуж за раввина, которого ненавидела и с которым позднее разошлась. Теперь это была старая болезненная женщина, вечно дрожавшая за дочь и внуков.

Перед отъездом Мириам и Вернер, которых тревожила мысль о моем будущем, заговорили со мной на эту тему. Ничего не зная о моей работе, они не могли понять, почему мы остаемся в Швейцарии, которая в любой день может быть оккупирована немцами. Друзья настоятельно советовали нам теперь, поскольку это для меня теперь возможно, отправиться в Англию. Уж не воображаю ли я, будто английский паспорт защитит меня от нацистов?

Сейчас я уже не помню, присутствовала ли Олло при одной из таких бесед или сама додумалась до того, что мы, пожалуй, переселимся в Англию, куда ей с ее немецким паспортом путь закрыт. Так или иначе, эта мысль все крепла в ее мозгу, превращаясь в болезненное наваждение. Она почти не ела, не спала и, плача, беспрестанно твердила, что не может жить без Нины. Несколько раз мне удавалось успокоить ее, но, когда я предложила ей взять отпуск, Олло наотрез отказалась и заявила: «Нет уж, я с вас глаз не спущу». Атмосфера в доме стала невыносимой. Наступил день, когда Олло собрала свои вещи и перебралась к жене крестьянина Франсуа, с которой была дружна. Она привела в исполнение свою угрозу, часами сидела на скамье над нашим домиком и наблюдала за нами в бинокль.

У Олло зародился чудовищный замысел, о котором мы, хотя и догадывались, что ее болезненное состояние может оказаться опасным, сначала ничего не знали. Она решила предать нас в надежде, что, если со мной что-нибудь случится, ей удастся оставить при себе ребенка и увезти его в Германию.

Выполняя этот план, она отправилась к представителю английского консульства в Монтрё. Ее взволнованный рассказ на ломаном английском был настолько бессвязным и непонятным, что ему не придали значения. Слухов и доносов тогда было хоть пруд пруди. Олло собиралась пойти в консульство снова, но на этот раз заручившись помощью. Она побежала к матери Мириам и рассказала ей все. Старая, страдавшая болезнью желудка женщина, которая жила лишь надеждой на встречу с родными и понятия не имела о наших делах, повела себя замечательно. Она постаралась успокоить Олло, объяснить ей, что после такого она навсегда лишится радости и что, донеся на нас в консульство, Олло осудит и казнит не кого-нибудь, а только самое себя. Затем она известила обо всем меня и обещала по возможности чаще видеться с Олло и как-то повлиять на нее. Когда мы прощались, она, неожиданно блеснув глазами, сказала: «Пожалуйста, не смейтесь надо мной. Я восхищаюсь вами. Мне всегда казалось, что в вас есть что-то от Розы Люксембург».

Хотя это сравнение страшно смутило меня, я привожу его здесь, так как оно характеризует неожиданную реакцию этой женщины. Будучи совсем юной, она взбунтовалась против своего мужа, вырастила двоих детей, люто ненавидела Гитлера. Нетерпеливо ожидая визы, мать Мириам тем не менее взялась за небезопасное дело: извещать меня о действиях Олло и попытаться образумить ее.