Сонное село

Пассажиры как-то разом поднялись со своих мест и направились к передней двери. Выстроились змейкой, длиной, занявшей собой весь проход в салоне. Змейка извивалась, шипела, медленно выползала наружу.

Мой Вася никуда не торопился, сидел, будто нарочно не пополняя собой ряды боящихся опоздать на самолет.

– Девушка давайте быстрее!

Меня торопят, толкают в спину.

Я уже стою у кабинки водителя и должна отдать ему деньги. Ищу в сумке кошелёк, а меня ругают. И возмущённых голосов становится все больше. Потому что я никак не могу его найти. От подкатывающего страха начинаю ругаться в ответ. Говорю, что небось кто-то из этих голосящих и вытащил кошелёк. Посыпались оскорбления. Водитель сказал, чтобы я выходила «так» и очень недружелюбно махнул на меня рукой.

Вышла из автобуса. Здание аэропорта в пятидесяти метрах от меня разевало свой автоматический рот, впуская всех тех, кто желал улететь. Я осталась на автобусной остановке. Дослушала претензии выходящих из автобуса.

Сняла рюкзак и поставила его на скамейку. Принялась выкладывать вещи из сумочки себе на колени. Было бы смешно, думаю я, если мое путешествие закончится прямо здесь, и все из-за того, что я где-то оставила свой кошелек. Может Вася? Может он вор или… меня будто окатило ледяной водой, того хуже, «хвост»?

Я подняла глаза. Автобус уже уехал.

В сумке кошелька не оказалась. Обшарила карманы джинс. Нашла в заднем.

Вася тут ни при чем.

Водрузила обратно на спину свой увесистый рюкзак и направилась к зданию аэропорта.

Глава 2

В детстве я часто представляла себя пирожком. Одним из тех, что бабуля бережно складывала в кастрюлю, которую после укутывала одеялом.

В кастрюле было тепло, уютно.

И мне укутанной в бабулину заботу тоже было тепло, уютно и временами душно.

Бабушка никогда ни ругала, ни читала нотаций, ни наказывала, но и не выгораживала меня. Молча выслушивала от учителей и фанатичных мамаш о моих шалостях, и только с каждым словом все больше грустнела глазами. Ей говорили: «Примите меры», и она виновато кивала в ответ. Единственная мера, которой я по-настоящему боялась, но к которой бабуля так ни разу и не прибегла, это донести на меня деду.

Поэтому я безнаказанно продолжала принимать участие в запланированных драках с ребятами из параллельного класса, сбегать с уроков, целоваться с Кирюхой по подъездам, и даже однажды выкинула его рюкзак в мусоропровод, когда он сказал, что бросает меня.

Ведь дома я частенько боялась даже дышать.

Мой каменный дед, в наглаженной рубашке, с начисто выбритым лицом, сидел то за столом, то в кресле с книгой, реже перед телевизором. Он не говорил со мной, даже почти на меня не смотрел. Но находясь с ним в одной комнате, я тоже будто превращалась в камень. Я не уставала удивляться часам и мухам, которые продолжали жужжать и тикать в его присутствии.

Сложнее всего было есть. Дед неизменно сидел напротив меня за столом. Нельзя было жаловаться бабуле, что слишком горячо, нельзя оставлять за собой недоеденным, нельзя просить добавки пока бабуля сама не предложит, нельзя спешить, даже если очень вкусно или если торопишься убежать… Торопиться, кстати, вообще было нельзя, никогда.

Я и по сей день не знаю, откуда в моей голове взялись все эти «нельзя». Бабуля никогда ни говорила мне: «Делай так, а так не делай». А дед тем более. Но я будто всегда знала как нужно себя вести в его присутствии. Будто сам его вид к тому располагал. Никто не диктовал мне правил, никто не разъяснял, что было бы нарушь я их. Я и до сих пор не знаю.

– Бабуля-я.

– Ну что?

– Мне вчера приснилось, что деда умер.

– Не выдумывай. Закрывай глазки.

Вся моя бурная, полная на события и эмоции школьная и уличная жизнь там и оставалась, домой я ее не несла. Домой я всегда приходила вовремя, опрятная, на вид спокойная. Правда, не удалось мне в школьные годы вкусить радости совместного распития дешевого вина из пластиковых стаканчиков и пущенной по кругу сигареты. Ибо, запахи. Я не могла себе их позволить.

Особенно я любила, когда дед болел. Он подолгу не выходил из спальни. Бабуля носила туда поднос с едой, стаканы с отварами трав (баночками, в которых она их заваривала, была заставлена вся кухня). Дед не выходил даже по нужде, для этого у бабули имелось ведро со стульчаком. Наверное, не может рубашку застегнуть, – думала я, – а неприбранным он не выйдет.

И даже эти наглядные доказательства его периодической немощности не убеждали меня, что деда можно не бояться. К моим шестнадцати годам, когда я окончила школу, у деда уже тряслись руки, а на пятнистой лысине по вечерам отражался свет от настольной лампы, но он по-прежнему носил рубашку, застегнутую на все пуговицы, и имел каменное лицо.

Бабушка ничего толком не рассказывала о себе. Иногда упоминала названия городов, имена, припоминала какие-то неважные события. А я уже сама их как-то систематизировала, пыталась увидеть бабулину жизнь линейно, если повезет, то найти в ней маму.