Сорок четвертый. События, наблюдения, размышления

Власть! Перед ним, как перед каким-нибудь фабрикантом, встали пятеро — делегация от железнодорожных мастерских. «Власть наша, но власть требует», — говорил он, а они: «А что власть дает?» Нет, они не спросили этого. Он сам увидел этот вопрос в их глазах. Он слишком хорошо знал этих рабочих, их жен, детей. Обещал им муку и дрова. Неправда, что у него ничего нет. Еще немного осталось. Так кому дать, мастерским или монастырю? Обарский поправил себя: он не так спросил. Тем детям или этим? Вдруг решил: рабочие поймут, им он растолкует. А потом пойдет в столовку. Нет, не получится. Он потуже затянул пояс. Что-то давило на живот под поясом. «Это, наверное, пистолет, — подумал он. — Надо бы все же носить по-старому, под мышкой». Ему вспомнилось, до чего наивно они представляли себе все это. Рабочая милиция возьмет власть в свои руки, и все. Остальное сделает Советская Армия. Потребуется две недели, не больше. А с тех пор прошло почти три года. С пункта на пункт, с явки на явку, потом лес. Потом снова скитания, новые контакты, люди, люди и трупы. Обарский написал утром 22 июня: «Товарищи, отечество пролетариата в опасности!» До вечера спорили, меняли слово за словом, в итоге получилось: «Соотечественники, занимается заря освобождения!» А за стеной монотонно причитала хозяйка: парень корову пас около железнодорожных путей, сама послала, ну и обычное дело — патруль, только охранник попался особо свирепый, поднял винтовку…

Обарский подумал: как же так, разве Марцин не слышал сам этого материнского причитания, ничего не понял?

Думали о том, как брать власть. Где сегодня те, кто назначил их в гражданскую милицию? Три года гибли за власть народа, за нацию, научились произносить слово «родина». Поняли: только то имеет цену, что сделано своими руками…

Становится все холоднее… Регулировщица что-то говорит… Если бы лучше понимать! «Отечество пролетариата», а языку так и не научился. Приглашает его под навес, протягивает кружку — горячее что-то, наверное чай. Нога онемела, она всегда немеет от холода. Неизвестно, то ли это со времен следственной тюрьмы, то ли последствия ранения под Рендзиной, которое некогда было лечить… А все же сердечная баба.

И, попивая красноармейский чай, товарищ Обарский думает, что все же хорошо, что майор Селиверстов обещал послать жене мешочек крупы, не для себя ведь, что курносая регулировщица в полинявшей гимнастерке с погонами очень симпатичная и милая девушка, что железнодорожники его поймут, что с людьми Фратека все как-нибудь утрясется, что относительно этих пекарей надо все же согласиться со старым бургомистром и что завтра, наверное, распогодится и, вполне возможно, выглянет краешек осеннего солнца.

Леший. Вечернее солнце придает неожиданную яркость блеклым порыжевшим лугам над Вислой, ивовым зарослям, стенам стоящих на берегу хат, и только бурый цвет воды напоминает об осени. С переправы доносятся крики ездовых, погоняющих лошадей, легкий ветер оттуда, с запада, шевелит над головой ветви яблонь… Леший лежит в траве под яблонями и смотрит на небо. Кровь лениво переливается по жилам. Опорные пункты — опорные пункты ведь не нужны, кругом русские, фронт уже впереди… Славный тот подполковник… Сталинград… Об этом думали, это и здесь ощущалось. А теперь — все кончено! Они пришли, и он, Леший, со своим отрядом оказался уже на Большой земле. За фронтом, в тылу. Значит, все кончено. А два года назад вышли они вдвоем с братом из родного дому. Теперь… теперь, пожалуй, придется вернуться в гимназию.

Леший лежит неподвижно, расслабленный. Он ничего никому не должен, от него уже ничего не требуется, ибо Леший — вовсе не из леса. Он родился не Лешим и не в лесу. Когда-то очень давно был тот лес, была та деревня — в отцовских воспоминаниях. Он же помнил отца чиновником на почте в небольшом городке. Отец ставил штемпели, выписывал квитанции, но считался чиновником. Он больше всего на свете боялся, как бы его сыновьям не пришлось возвращаться туда, откуда он с таким трудом выкарабкался. Каждая тройка в аттестате сына была для него глубокой и настоящей трагедией. Каждое замечание учителя или, не дай бог, коменданта полиции было предвестником катастрофы.

«Ты не знаешь урока», — говорил отец. Леший не знал. Последнее, что помнил, это немой укор в глазах отца каждое утро, когда тот видел, что сын не идет в школу. Но разве сын был виноват? Ведь гимназию закрыли немцы.

Леший смотрит на реку. Шумит в ушах — это вода в Висле течет? Завтра-послезавтра дотечет до родных мест. А старик не дожил. Штемпель на почте был тот же самый, а мир стал непонятным. Отец не мог его долго выдержать… Леший убежал из вагона вместе с младшим братом. Шесть дней шли лесами, ночевали в стогах. Брату было 12 лет, он часто падал. Леший бил его по лицу, а потом мальчишку пришлось нести на руках. Еле тащил, тяжело было. И с голоду чуть не умерли.